Отец и двенадцать детей

Мы не раз писали о матерях — любящих, трудолюбивых, отдающих не час, не день, а жизнь нелегкому делу воспитания детей. Но вот в почте редакции письмо из поселка Терского конного завода. Об отце, воспитывающем двенадцать сыновей и дочек...

Мария опять задерживалась. А солнце уже уходило из долины, и близился вечер. Он ждал и смотрел на узкую белеющую дорогу, по которой она обычно возвращалась с работы. А за дорогой, за зеленью лугов поднимались горы. Широкая, как кит, Развалка, мощная ленивая Бештау, будто исполин часовой. И казалось, что они охраняли вечный порядок и покой в долине.

А в его доме привычное течение жизни нарушалось. Прошел час, как Маша должна быть дома... Дети, хоть и сидели у телевизора, смотрели какой-то концерт, тоже — он заметил — тревожились. То и дело поглядывали в его сторону, прислушивались, не хлопнет ли дверь, выглядывали в окна. Украдкой. И он принял решение.

— Миша, Оля, Паша, поливать огород! Ира, в магазин, за хлебом!

Телевизор умолк, загремели ведра, заскрипели полы, все в доме задвигалось. Маленькая Тома подбежала к отцу.

— Папа, а я? — Он улыбнулся: никто не мог усидеть на месте, когда у остальных было дело. Это он привил даже самой маленькой, девятилетней дочке. И подтолкнул ее:

— Помогай Оленьке.

Наблюдал за молодой и задорной суетой своих дочерей и сыновей и отходил от тревожного настроения: идут дела, значит, время течет не впустую. Обычно и он в такие минуты за что-нибудь брался: негоже отцу быть праздным. Но сегодня, может быть, впервые, он не присоединился к детям. Было, было над чем ему подумать.

Некоторое время назад Маша вот так же, не предупредив, задержалась после работы, не спросившись, ушла с девчонками купаться на озеро и вернулась домой, когда солнце касалось земли. А у него порядок: кто бы, куда ни уходил, обязательно с разрешения. И он решил поговорить с ней. Когда все улеглись, подошел и сказал: «Маша, на тебя смотрят младшие, с тебя берут пример, ты ведь у нас хозяйка!»

Она стояла перед ним скованная, смотрела почему-то отчужденно, будто не его дочь, и ответила: «Пап, я уже взрослая...» Сказала так твердо и неприступно, что он даже оторопел и сразу не нашелся, что и возразить.

«Взрослая, видите ли,— ходил он теперь по веранде — Нет уж! За ней потребуют воли Ира, потом — Оля, а там и Томочка... Нет уж! Правильно он тогда ответил: «Взрослая? Не держу, уходи из дома! А детей мне не мешай воспитывать...» Правда, потом, когда ложился спать, корил себя: не погорячился ли? Не жестко ли поступил? И ходил, ходил по веранде, все поглядывая на дорогу. И вспоминал Шуру, была б она рядом... Шуры, его дорогой жены, которую он любил безмерно и которая подарила ему двенадцать детей, уже не было в живых восемь лет. Но как помогала ему память о ней, как держала всю семью...

Работал он тогда скотником. Помнит, приболела его Шура — в поселке начинался грипп. А управляющий отделением попросил вскрыть силосную яму,— корм у коров кончился. Напарник его тоже болел, и пришлось ему одному работать. Как ни торопился закончить, чтобы поскорей вернуться домой, успел только к полуночи.

Открыл дверь, смотрит, она стоит, согнувшись, и стирает...

— Да ты что?! — не выдержал он — А девочки?

Она распрямилась, лицо бледное, усталое.

— Приболели старшие, не углядела.

А дом сверкал порядком и чистотой, все ею прибрано, ухожено и, казалось, упреком смотрело на него, здорового мужика... Вскинулся от горечи и досады:

— Да зачем это! Убиваться! На тебе же лица нет!

Не любил он, когда она уставала. Детей приучал, чтобы во всем помогали матери. Считал, с этого начинается уважение к женщине. И больно было ему за нее.

— Веня, не шуми, спят они... — мягко возразила она — Мы же пример им во всем, они же учатся у нас жить.

Потом они обходили ребят, она брала его руку, клала на круглые горячие головы, успокаивала: «Малинки дала им с медком»,— а ему хотелось защищать ее от всего, что могло омрачить жизнь. Учился он у нее многому.

Весна придет, он с сыновьями готовит инвентарь огородный, лопаты, черенки к ним, тяпки. Дело вроде простое — одному, а когда с ребятами — кропотливое, терпения требует. Двенадцать штыков заострить, двенадцать череночков просмотреть, двенадцать гвоздиков проверить. Ребята возятся, он посматривает. У младшенького никак с подгонкой черен ка не получается. Пыхтит, засунул черенок в штык, вогнал в землю лопату и по концу древка топориком бьет. Андрей, постарше, смеется: «Да не так же!» Берет у младшего топор. Отец подходит: «Пусть сам!» Подводит сынишку к камню, показывает, как набивать: руку поближе к штыку, а концом древка — в камень, штык и сядет накрепко. Удар, еще удар. Пробуют вместе — готово!

И другие присматриваются. У отца своя работа стоит, хочется побыстрее все сделать. Но он знает: мужскому делу обучить — нужно терпение.

Окучивают всей семьей в субботу картофель. Мария. Нина берут тяпкой глубоко, торопятся поспеть за мамой и папой, могут и корешок задеть. Шура и бровью не поведет: только подойдет к ним: «Ах вы мои славные...» И тяпка пройдется вокруг кустика мягко и ровно. «Вот так»,— приговаривает мама. Подойдет к отцу: «Веня, не спеши, пусть идут вровень с нами...» Дети пыхтят, стараются. А она замечает: «Паша отстает, спал вчера плохо». И к нему направляется: «Передохни маленько, не стесняйся». «Да что' ты, мам?» — слышится его голос. Рубашка на спине мокрая, пот со лба утирает, расправляются плечи, независимый, гордый стоит. Мужчина растет! Дети маму любили...

Как-то возвращался Вениамин с работы, заглянул в сарай — там раздавались ребячьи голоса, и трещал фонарик. Присмотрелся, Андрей светил младшему, похлопывал по хребту мирно жующую корову и приговаривал: «Ты помягче, не торопись!» А Паша сидел на корточках с полотенцем через плечо и смеялся довольный: «Получается! — В дно били тугие струйки молока — Получается! Мама будет довольна!»

Она говорила: «Дети, что росточки, как польешь, так и прорастут...»

Обещал он Шуре вывести всех детей в люди хорошие. Так и звучат в памяти последние ее слова, когда она уходила.

— Веня, спасибо тебе за все. Ты хороший и встретишь достойную женщину. Только об одном прошу: дети пусть рядом будут. Тогда я спокойно уйду...

Он сдерживался, успокаивал ее — она была обречена смертельной болезнью,— а в другой комнате кричала маленькая Тома, ей еще годика не было. Она услышала, улыбнулась: «Внуков дождись». Даже когда Шуры не стало, она все равно была рядом с ними. Чуть что, он говорил: «Мама бы осудила». Или: «Маме бы понравилось».

...И вот старшая дочь словно бросала ему вызов, упрямилась, не хотела понимать, что она ведет себя не по его науке, что сильны они тем, что рядом, вместе, что живут, как хотела мама. И кто не понимает? Его любимица! А ведь все так хорошо складывалось.

Два года назад она приехала после окончания училища, стройная, повзрослевшая, и гордо протянула ему диплом:

— Ну вот, пап, теперь я буду работать...

Он радовался за дочь, радовался, что в доме у него будет теперь хорошая помощница. Особенно в школьных делах. Трудно приходилось ему. Грамоты ему не хватало. Придет с работы, а в доме — целая школа, от первого до десятого класса. Кто стихи учит—ходит по его комнате, ребята больше в гостиной, девчонки у себя. Читают, пишут, зубрят. Подойдет к одному, заглянет в тетрадку, там значки какие-то, скобки, углы, непонятно и неуютно на душе становится. Одно только и может рассудить: аккуратно написано или так-сяк. Тут и он может потребовать, да еще, если двойку или запись учительницы в дневнике какую заметит. Дети больше его знали. И он с особым почтением к ним относился в такие вот минуты, когда все занимались. А потом вдруг из девичьей вопль истошный, на весь дом: «П-а-п! Он щелкает!» Визг, топот, возня, смех. Суматоха стоит в доме. Он — на голос: ясно, устали его школьники. Разнимает. Гонит на улицу: «На десять минут!» А виновного распекает: «Ну, ты что это щелкаешь в нос сестру...» Сын конфузится: «Пап, у нее такой нос старательный был, так сопел...» И смешно и отчитать надо.

Дети... Мир интересов у каждого свой. Придут из школы, кто торопится в футбол играть, кто книжку почитать. Тома и Оля бегут в классики попрыгать или в прятки... А время для занятий в доме одно. Старшие проверяют младших, помогают. Конечно, он не может знать, толково ли разъясняют они своим подопечным, но уж как обращаются при этом друг с дружкой — тут он начеку.

Миша объясняет сестре один раз, другой, потом срывается: «Да что же тут неясного! Где твои мозги?» Отец к нему: «Ты что это, Миш? Унижением не научишь...» Дочка глядит благодарно, сыну -неудобно, садится рядом: «Прости, погорячился»,— басит сестре... Очень хочется Вениамину Вениаминовичу, чтобы знания дети получили твердые. На неделю по два-три раза в школу забегает, боится, как бы кого не упустить, вовремя подправить, подтолкнуть по какому предмету. Отстанет ребенок, попробуй потом нагони.

— Надо на Олю обратить внимание, по химии чуть отстала,— предупреждает классный руководитель Любовь Степановна Акарина. Он и у той учительницы все вызнает, и с Олей поговорит: «Как же так, дома ты у меня добросовестная, а в школе отстаешь? Строгая учительница? Правильно, что строгая, как же она к тебе будет относиться, если ты другого не заслужила». И просит Иру позаниматься с Олей и через неделю проверяет, как дела пошли... Помогают ему учителя: и домой приходят и постоянно интересуются, кто и как дома занимается...

С приездом Марии все пошло лучше. Слышит, Томочка спрашивает: «Маня, а почему училка «осинь» переправила на «осень»? Говорим же так, как я написала?» Интересно и ему! Маша подзывает к окну, смотрит поверх клена и тянет: «О-о... Синь!» Что я сказала?» Тома видит желтый клен: «Осень». Мария улыбается: «Да нет же, я сказала про небо, что оно синее».

Доволен он был Марией, спокойнее ему стало, и дети ровнее учиться начали. Настало время готовить и ее (как он прежде готовил Нину, Валю, Галину) к роли хозяйки дома. Всех дочерей провел он через свою школу, чтобы потом из них вышли настоящие матери, настоящие хозяйки, не распорядительницы готового, а работящие, умеющие все учитывать, думать и о сегодняшнем и о завтрашнем дне дома, о муже, детях, об их учебе, работе... Вечером сели они с Машей на кухне. Стал рассказывать, какой заботливой, ласковой, зоркой была их мама. Подсказывал: «У Паши характер тихий, мечтательный. Если и нужно что-то сделать быстро,— не торопи, он сделает чуть медленней, но на совесть и в удовольствие. Оля может заупрямиться, не спорь в тот момент, подожди, пока остынет, потом вернись к разговору...»

Шура так поставила, чтобы дети трудились, не кивая, друг на дружку, чтобы свои обязанности не перекладывали на плечи других. «Объясняй каждый раз,— говорила она,— почему тому, а не другому поручаешь дело, чтобы дети видели: к ним относятся справедливо. Не будет такого — семье не быть дружной». Об этих ее советах всегда помнил и передал их Марии.

— Оля, — зовет Маша, стирая белье,— почисти картошку...

— А Ира? — слышит он вопрос. Но Мария выдерживает испытание: «Ира будет гладить, белье. Хочешь, поменяйся!» Оля закрывает книжку. Надо торопиться, картошки на девятерых чистить много... Молодец Мария! Но были испытания посложнее.

Пришел с работы старший брат, идет на кухню, открывает крышку кастрюли-голодный! Делает все молча, явно не в духе... Мария заметила: «Ты что это насупленный?» Брат возмущается: «Дали разбитую машину, копаюсь с ней, а план выполняй? К черту все!»

Отец понимает, устал, раздражен сын. Но считает, что поступили правильно: сын получит хорошую закалку, повозившись с подержанной машиной. Михаил же продолжает бушевать: «Завтра поставлю вопрос ребром, пусть дают хорошую! Карбюратор теперь забарахлил!»

— Значит, пришел, и на тебе сразу все самое лучшее? — вступает отец — Так, Миша, не пойдет, не этому мы. Зайцевы, учены. Нет, ты сначала поработай, чтоб доверие завоевать, докажи, что трудолюбив.

— Да ладно, пап, это я сгоряча, обидно ведь, что простаиваю...

А восемь пар глаз смотрят, восемь душ его родных прозревают.

Постепенно подвел он Машу и к следующему шагу ответственному — к ведению «финансов». Во многих семьях тут царит неразбериха. Он пояснял Маше, как много зависит от хозяйки, от ее умения тратить деньги, покупать то, без чего дети, семья не могут обойтись. Да еще и помнить о завтрашнем дне, все соизмерить наперед: и нужды детей, и непредвиденные расходы, и праздники...

По натуре Маша щедрая: Томке лишку сладкого взяла, еще для кого-то — не удержалась — потратилась... Потом подошла к нему.

— Пап, перерасход у меня. Двадцать рублей...

Успокоил:

— Ничего, научишься, Маша.

И повели хозяйство вместе.

Хорошая выросла дочка. И вот теперь все наперекосяк...

Тревога не уходила.

— Оля,— крикнул в огород,— я прогуляюсь!..

Воздух был теплым и прозрачным, с синевой у верхушек гор. Он шел через долину, туда, к горам, к озерам. В пятницу-конец недели — сюда особенно много съезжалось людей: покупаться, отдохнуть. Он шел, гонимый беспокойством, по берегу, залитому мягким светом садящегося солнца, и вглядывался в отдыхающих людей, шел мимо стоящих тут и там машин и мотоциклов, мимо играющих в карты и поющих под гитару. Жарились шашлыки, валялись пустые консервные банки, куски хлеба на газетах, из транзисторов и над озером неслась громкая музыка. Люди отдыхали, а он, не признававший безделья даже в часы отдыха, возмущался этой праздностью. И особенно разволновался, когда увидел совсем молодых юнцов и девиц, пьющих вино из бутылки. Да что же это? Неужели и его дети когда-нибудь позволят такое? Вспомнилось...

Однажды они сели ужинать, все девять его детей (троих к тому времени он уже вывел в самостоятельное плавание). Мария разливала суп, ей помогали Ириша и Оля. Рассказывали, у кого, что произошло интересного. И тут он заметил: у одного из сыновей возбужденно поблескивают глаза, а движения неуверенны, размазанны, и смеется как-то слишком громко и развязно. Не может быть! Такого у них еще не было, чтобы сын приходил под хмельком. Отец уткнулся в тарелку, ел через силу, лихорадочно думал, с чего начать. И жгли его обида и злость, будто оскорбили его. Дети, уловив хмурость отца, приумолкли. Даже младшая почувствовала, что сейчас что-то произойдет. Виновник, понимая, в чем дело, отодвинул тарелку с вызовом:

— Ну что замолчали, подумаешь, выпил!

Тут отец и резанул:

— Выйди из-за стола, ты нас позоришь! Не было еще, чтобы Зайцевы дурили себя!

Сын за свое:

— Подумаешь, выпил... Стакан всего.

— А ты его заработал? — И запнулся: не то говорил, неточно. Смотрел на сына, как тот вставал, бледный, виноватый, а парень он хороший, работящий. Но водка-то сгубить может — вот оно, страшное! И возмущенно заговорил так, чтоб на всю жизнь парень запомнил! И все его дети!

— Ты помнишь,— назвал он одного из местных пьяниц — как мы с тобой тащи ли его из канавы, как ты еще тогда нос зажимал от отвращения? Так вот, он тоже начинал со стакана. Он тоже говорил, подумаешь, выпил! А теперь у него в доме трагедия. Жена плачет, дети отца не видят нормальным, и работник он никакой! Больной человек, потерял облик. Ты к этому хочешь прийти? Не допущу! Иди, прими душ!..

У него твердое правило — сам и капли в рот не возьмет. Бывало, приглашают: «Вениамин, присядь, что ты все домой да домой, отдохни душой! Дочки у тебя и ребята большие, не пропадут за полчаса!» Нет, не имел он права красть у детей эти полчаса, отдавать их водке... А с сыном потом все стало нормально. Подошел, повинился: «Пап, прости...» А что же не простить, когда человек — родной, любимый — осознал вину.

Шел вдоль озера и успокаивался. А чуть отлегло от души, стал замечать, как молодые, загорелые люди играют в волейбол, как мама читает еще не обсохшим малышам какую-то книжку, как с криками радости плавают наперегонки подростки. Нет, не так уж все мрачно... Ребята его знают, что люди к ним с добром, и учатся сами делать добро...

Вскоре после смерти Александры завком выделил им новую квартиру на центральной усадьбе — с газом, ванной, водопроводом, чтобы легче было отцу с семьей управляться.

Перевозил их сосед — Иван Демьянович Парсов. Специально подремонтировал по этому случаю машину. Да еще сколотил деревянный настил, чтобы легче было погрузить поросят, буренку и всякую другую живность. Помогал разбирать сарай, грузил бревна, доски, крышу. И жена его участвовала. Не знал уж Вениамин, как и благодарить их. И решил заплатить деньгами, как мог. Только разгневался Демьяныч: «Дружбу оплачиваешь!» Долго потом пришлось заглаживать свою вину перед другом. Но детям рассказал о своей промашке — пусть знают: настоящий человек щедр от сердца, а не от корысти. Как к родному относились дети к Демьянычу. Да разве один Иван был опорой его детям!

В один год неурожай вышел на травы. У них корова... С тяжелым сердцем по шел в сельсовет — не привык перекладывать на других свои заботы. Поймут ли его. когда корма знаменитым арабским лошадям скашивают со всех уголков?

— Ты это зря мучился — ответил ему Иван Петрович Кобец — что же мы тут, не понимаем, что такое дети? Выделим делянку тебе... — И всегда интересовался председатель, что нужно Зайцевым.

А Полина Никитична Корниенко, воспитательница детского сада, сколько раз брала она Тому к себе, если он работу оставить не мог!

И дети его всегда могли отличить хорошее от дурного. Так воспитаны отцом, друзьями, всем поселком. И Маша никогда его не подводила. Он незаметно, почти не вмешиваясь, поддерживал ее авторитет в доме. С ней советовался особо по всем делам. Ездил с ней в город за покупками: от тетрадей до туфелек... Надевал свой парадный костюм, и она рядом — стройная, высокая. черноглазая. Приятно было отмечать, что людям нравится его дочь.

Нет, не должна была она вести себя так. Но не сам ли он чем-то вызвал это ее поведение? Вспоминал, как отпрашивалась Маша на день рождения подруги, да он не пустил, потому что далеко, и к чему это — ездить по вечерам? Мария тогда сильно обиделась. С того, пожалуй, и пошло. И Шура говорила: «Веня, с мальчиками у тебя будет проще, а с девочка ми поделикатнее будь. Они народ гордый, легкоранимый».

А Маша с подругами была в это время на другом озере... Вода чистая, прозрачная. Она плыла, наслаждаясь своей ловкостью, покоем, ощущением свободы...

Когда шли домой, снова задумалась: почему с отцом так сложно у них? Вспоминала обидное: «Взрослая!.. Уходи!» Неужели не понимает, что у нее есть свои друзья, интересы. Каждый день в девять вечера будь дома! Она и так все время дома! Совершенно не доверяет... Опять обида подступала к горлу.

Девять... Все у телевизора. Ира будет мыть Томке ноги. Оля накроет на стол, а отец уже следит, чтобы все было готово ко сну и к завтрашнему дню. И, наверное, мается, переживает. И будто прозревала сейчас: да он же у нас один, он же самый близкий нам! Я ж люблю его!... Как же я могла их бросить, заставить волноваться? И заторопилась.

Отец, против ожидания, встретил ее спокойно, не спросил, где была, сказал только: «Там Иришка суп сварила, поешь маленько». Она смотрела на его худое лицо, чуть сгорбленную фигуру, в его глаза, внимательные, и не сдержалась:

— Пап, прости, не права я, от обиды это, поговорить нам надо...

— Ничего, дочь, я тоже кое-что понял. А поговорить... Как же нам, родным, не сказать друг другу, что на душе...

В воскресенье собрались они ехать к маме. Всей семьей. Отец. Николай, Галя, Андрей, Миша, Паша, Маша, Ира, Оля, Тома. Утром приехали Валя и Нина — они в других районах живут. Сели в автобус, чуть не весь заняли...

Шура просила, чтобы похоронили ее не на местном, близком, а на дальнем — Братском кладбище. Просила, по тому, что родные ее и близкие погибли в годы войны и были похоронены в братских могилах.

Они шли по кладбищу мимо плит, на которых были написаны имена отдавших жизни за Родину, мимо цветов, положенных кем-то... Вениамин Вениаминович видел посерьезневшие лица своих сыновей, дочек, внуков и все пытался разгадать: неужели Шура думала и об этом, чтобы дети шли вот так к ее могиле, будто сквозь память людскую, святую?