Моя семья

...И опять не нахожу себе места. Опять все мысли о ней: как-то все сложится? А вдруг что не так? Ведь маленькая она, нежная, ну точно травинка, точно веточка. Вдруг не выдержит.

И в который раз одергиваю себя перестань! Все будет хорошо. «Вдруг» — это очень редко. Это у кого-то. У нее все будет хорошо. Зеленая веточка — она гибкая. Попробуй сломай.

...Так убеждаю себя, успокаиваю. Но глупое «вдруг?» в моей голове сидит прочно.

Как она ТАМ теперь? Маленькая моя беспомощная...

Я что заметил: чем ближе роды, чем вреднее и несноснее она становилась (всё не так), тем любимее. Обратная какая-то выходила тут пропорциональность. Ох, эти месяцы, эти дни! Да разве только дни...

Толкала сердито посреди ночи: «Не сопи. И подвинься. Разлегся, барин. Нас двое, и отведи нам положенные две трети. И еще мы хотим компота!»

В подтверждение того, что их действительно двое, из живота колотили...

Я со вздохом поднимался, сонно пытаясь вспомнить, сколько же еще терпеть все это, и безропотно шлепал вниз по тихому ночному подъезду. В подвал. За компотом. А по дороге, проснувшись окончательно, ловил себя на мысли, что я совсем не злюсь. И будь тот подвал хоть на другом конце города — все равно пошел бы. Хотя отнюдь не из кротких. Да. Полгода назад подобная дерзость привела бы меня в ярость, вызвала бы громы небесные с криками о разводе и топаньем ногами. А сейчас я смиренно потопал по ночной лестнице. Эх... И свою совсем не богатырскую грудь готов был каждую секунду подставить, чтоб только заслонить ее от любой опасности.

...Как она там сейчас? Терзаюсь. Не идет сон. А что с того? Этим ей не поможешь. И ничем не поможешь. Разве что добрым словом в открытое роддомовское окошко...

Бедная моя, испуганная девочка! Говорю тебе тысячу добрых слов. Говорю о том, как я тебя люблю. И ты, конечно, розовеешь, улыбаешься. Я специально говорю веселые слова. Так и стоял бы здесь.

Тысячу добрых советов дает тебе мама. Ты киваешь понятливо головкой, но, конечно, все забудешь, как начнутся роды. Все забудешь и начнешь кричать, обессиливая себя. И глаза твои станут огромными — в треть лица — от боли и от страха перед неизвестностью... Но на помощь придут врачи.

«Вот это ребенок! Три восемьсот. У такой маленькой мамы... Поздравляем! Смотрите, смотрите — у вас девочка, а то потом скажете, что мальчика подменили».

В ответ чуть слышный шепот: «Нет, спасибо, мы с мужем хотели девочку...»

Но я узнаю о том, что родилась дочка, только через два часа. А пока в голове дурацкое «а вдруг?» и глухая обида на все человечество. Черт знает что такое! За тысячу лет усовершенствовали, кажется, все, все, все. Только рожающую женщину оставили наедине с первобытными муками.

Прошли два часа. А потом прошла неделя. Ушли одни тревоги и заботы, пришли другие. Вот она, наша дочь. Ей уже семь дней, а мы еще твердо не решили, как ее назовем: Настенька? Ксюша?

Глаза закрыты, но по быстрому сопению догадываюсь, что она не спит. Так и есть: один глаз открылся и хитро-хитро вкось глянул на папу. На папу! То есть на меня. И не верю никаким авторитетным тещам, что она, мол, еще не видит. На меня глянул глаз. Узнал. И закрылся.

«Ах, хитруля!» — шепчу ей радостно. А внутри опять что-то задергалось и попыталось выскочить наружу. Наверно, это мое счастье. Так же было и вчера, когда я забирал их, жену и дочь, из роддома. Только тогда еще и сердце ходуном ходило, как после бега на приличную дистанцию. А мои благодарности медсестре, вынесшей дочь, походили больше на холостое хлюпанье крана, когда его открыли, а вода не идет и только внутри что-то сипит. Добрая медсестра вначале испугалась и поняла, что я ее благодарю, только когда протянул ей цветы.

Это было вчера. А сегодня мы уже купали свою большущую дочу. Сегодня я уже полоскал ее пеленки и, строго сдвигая брови, кричал теще и тестю: Не шумите! И сделайте, наконец, потише телевизор!

Сегодня я, благодарный, опять зацеловал жену. И уже начал подумывать о том, как будем воспитывать дочь, кем она станет, когда вырастет, какой будет...