Анзерские острова

Первая глава

Стоит деревенька Летняя Золотица на самом берегу Белого моря, а за песчаными дюнами кругом леса, леса, глухие, кондовые, черные, не рубленные еще, с крепким грибным и смоляным духом. Старухи в деревне говорят приезжим: «Бора у нас, что одной ниткой дернуты». И вправду, сомкнулись леса окрест сплошной стеной, взбираясь по каменистым кряжам к самому небу.

Покличет кого карбасник на взморье — и гулко отзовется эхо в борах, катится звучное, круглое, перескакивает с сопки на сопку, вязнет в буйной, непроходимой чащобе...

Вскинет голову Ксюшина лайка, чутко топорщит уши, нюхает волглый воздух с зыбкой одымью у реки и снова бежит дальше за хозяйкой, которая рано поутру торопится к пекарне, чтобы успеть замесить тесто, а пока будет всходить оно, сбегать погасить у взморья огни на створных знаках. Отец, помощник смотрителя Орловского маяка, второй месяц болеет, и нехитрая забота о створных огнях тоже на ней.

Идет Ксюша быстро, не оглядываясь на свою собаку, издали чудится: подросток семенит, столь мала росточком, хотя весной девятнадцать исполнилось.

Зовут ее все в деревне ласково — Ксюшенька. Не за низкий росточек кличут так, не за то, что осталась с малолетства без матери, а потому, что искренне любят и ценят. Спорится любое дело у Ксюши в руках: что пряжу прясть да вязать, что выкройку сделать да сшить платье, кто попросит. Но главное все же — за то, что лучше ее пекаря во всех окрестных деревушках не сыскать. Караваи у нее всегда выходят высокие, хорошо пропеченные, с золотистой хрустящей корочкой, а если разломить пополам — тесто не тягучее внутри, а ноздреватое, пахнущее спелой рожью, не вязнет на зубах, а словно тает во рту.

...Идет она дюнами к створным знакам, чтоб потушить огни, думает о том, что сегодня вечером в клубе будут танцы, сегодня среда и приплывает в деревню на своем карбасе с Анзерских островов Яшка, вербующийся на лето добывать морские водоросли для комбината. Яшка всегда приплывает по средам и воскресеньям, какая б погода ни выдалась, любой шторм ему нипочем. Скинет в карбасе рокан и буксы, наденет костюм, что у него с собой в сундучке, туфли модные с острыми носами и идет в клуб.

Яшка груб лицом, губастый, с крепким прямым носом. Взгляд у него лукавый, самоуверенный, но без обидного вызова. Чуть вздрагивают смешинки в глазах, точно знает что-то такое, что возвышает его над всеми. А когда стоит на берегу пустынном, взгляд задумчивый, рассеянный, словно обращен внутрь.

Сам он архангельский, из Соломбалы. Летом водоросли промышляет, косит с карбаса на отмелях, а с осени вербуется плотничать к геологам, летит на вертолете с экспедицией в Андерму и Варандей. Не сидится ему дома, не держится в Архангельске, живет холостяком, мотается перелетной птицей с места на место в силу своего неспокойного характера, неуживчивости с начальством. Нравится он девчатам. Не одну молодку водил до утра в дюны, катал по морю на своем карбасе, Анзерские острова показывал, а никому из них окрутить его все же не удалось, своя свобода ему дороже.

— Почто головы девкам зря кружишь? — скажет ему на берегу другой раз какой-нибудь старик.

— A-а, переживут... все пережили,— махнет он рукой с ленивой усмешкой и скосит на сторону глаза.

Ксюше тоже нравится Яшка, не раз, когда ходила зажигать створные огни, возвращалась дюнами в деревню, встречала его у карбаса, перемолвились в попутье одним другим словечком. Да что ему Ксюша? Росточком чуть выше пояса, в шутку зовется «миллиметр», плечики худенькие, выступают лопатки, все лицо в конопушках, как яйцо кукушечье. Одно в ней глянется — до пят коса. Раз шли через ручей — тогда прибылая вода уже подтапливала лавы из бревнышек, взял он ее на руки шутки ради, перемахнул на тот бережок, прижав к груди, и еще долго, когда опустил на землю, колотилось сердечко ее тревожно, замирало от нечаянного счастья, полыхал жаркий румянец на щеках. Да он и не заметил того, вперед глядел, сорванную травинку зубами покусывал, спрашивал, придет ли сегодня на танцы сестра Лариска, что давно уж глянется ему, третий месяц ухаживает.

А сестра — красавица писаная, мечтательница да песенница. Работает она на радиоузле сутки через трое, в свободные дни до обеда спит, потом на голые плечи халатик накинет, усядется перед зеркалом, волосы гребнем долго расчесывает, смотрится-любуется на себя, брови карандашом подводит. Задумается о чем-то, глядит в окошко, напевая. Пойдет с Ксюшей иной раз к створным огням вечером и, пока та открывает гаечным ключом баллон с газом, лезет на вышку зажигать горелку, Лариска цветы собирает, спустится к берегу, подойдет к большому обомшелому камню, про который в деревне не говорят, что примета есть — будто соединяет он людей, и если приведет парень девушку к этому камню, то обязательно на ней женится. Погладит в задумчивости холодный камень...

Хоть и родная сестра Лариска, да скрытная, никогда про то, что томит ее, не расскажет, все в себе хоронит.

Вторая глава

Сдав в обед хлеб на пекарне, Ксюша берет два лукошка и идет в лес по грибы. Далеко ходить не надо, как поднимешься на угор за дюнами — тут тебе и рыжики, и подберезовики, а где поляна в лесу, мочажикы с седыми лохмами — полным-полно морошки. Наберет Ксюша грибов и морошки, сядет на угоре и смотрит на море. Как станет солнце на полдень — море в тот час становится уж не сине, а бело, бело, как парное молоко. Потому и зовется так — Белое море. В ясный день хорошо видно отсюда, с угора, Анзерские острова и гору, где часовня древняя стоит, построенная триста лет назад монахами. Давно обезлюдел остров, давно все монахи повывелись; оленей, что паслись на островах, перебегали с одного на другой зимой по льду, лихие люди перестреляли. Ни гагара, никакая другая дикая птица не вьет там больше гнезда; разрослась высокая трава до самого пояса, укрыла тропочки древние, одна осталась — к Яшкиной избушке у самого берега, где тот ночует да развешивает сушиться свои водоросли на кольях.

Погода на Белом море враз меняется — утром солнышко теплынью ласкает, легкая зыбь на море, а после обеда задует север, нагонит облаков, закипит белыми сувоями, начнет метать на песок черешки сорванных водорослей, хлопья пены... Тут уж не зевай, кормщик, тут уж не на парус — на мотор вся надежда. На волну держи.

К вечеру и в дальнем конце деревни было слышно, как грохочет и ярится на берегу накат, перекрывая звуки музыки возле клуба.

— Ой, не доплыть сегодня Яшке до берега,— вздохнула Ксюша, надела телогрейку, собираясь к створным огням. Лариска молча накинула на голову платок, хлопнула дверью. Обгоняя Ксюшу, пря¬миком через лес к морю пошла.

Пока Ксюша зажигала горелки на вышках, потом поднималась от створных знаков на угор, за которым тянулось гороховое поле, Лариска все стояла у большого валуна на берегу, выглядывала, не покажется ли в волнах карбас Яшки.

Вернулась Лариска домой поздно, с заплаканными глазами, разделась и повалилась, не ужинав, в постель, все никак уснуть не могла, ворочалась, шмыгала носом. Молчание между сестрами становилось еще тягостнее, когда налетал порыв ветра, бил о стену плохо затворенных ставней, точно кто-то постукивал снаружи, просился в избу, в тепло. По временам в трубе жалобно завывало фальцетом, а то переходило вдруг при меняющемся порыве ветра на угрожающий низкий басовитый звук «у-у-у», и Ксюша натягивала ещё плотнее одеяло до самого подбородка, представляла, каково сейчас в открытом море, и сердце ее обмирало. Она тоже все никак не могла сомкнуть глаз, думала о Яшке.

— Любишь его? — спросила сестру.

— В тягости я,— бросила в сердцах Лариска, обернув к Ксюше заплаканное лицо. И заговорила быстро, зло, точно выплескивала обиду:

— К камню водил, божился, что женит¬ся. Надоело, говорит, жить бобылем, мотаться по свету. Как закончится сезон, сдам водоросли, свадьбу сыграем, увезу тебя жить в Архангельск. Ты не думай, говорит, не сомневайся, обману не будет. Я и поверила. А ежели потонул он, куда я теперь с ребеночком денусь?

И открывшись Ксюше, уже не стыдясь ее, она еще горше залилась слезами, причитая:

— Ой, какая же я несчастная! Ой, мамочка родименькая!

Ксюша смотрела на нее расширивши¬мися зрачками, сознавая с дрожью, что жалко сейчас Лариске не столько Яшку, сколько саму себя.

— Да будет тебе! Может и не поплыл он в шторм такой? — сказала она, готовая и сама разреветься.

— Он-то да не поплыл? — приподнялась Лариска на кровати, оперлась на локоть и заблестела глазами — Плохо ты видно, его, ненормального, знаешь...

— А знал он что... в тягости ты? — спросила Ксюша чуть слышно.

— Так разругались мы, приревновала я его на танцах к Клавке, он две недели и в сторону мою не глядел, обход!» стороной, как чужую. Я из гордости и не сказала ему ничего. Нынче собиралась открыться, специально поменялась с Игнатием Варфоломеевичем дежурством... Какая уж теперь гордость! — всхлипывала Лариска, размазывая слезы по шекам.

— Как стихнет шторм, отцову лодку возьмем, вместе поплывем на острова. Может, ничего не сталось с Яшкой,— вздохнула Ксюша — может, все обойдется, убиваешься напрасно.

К утру шторм улегся. Вода в заливе лоснилась тяжелой ленивой гладью, море дремало, обессиленное: чернели на берегу наполовину замытые песком бурые водоросли, тускло взблескивали на солнце, напоминая о недавнем шторме, когда оно ревело бешеной злобой и рвалось с пеной в дюны, не зная удержу.

Ксюша брела вдоль уреза воды, направляясь к створным огням. Берег ровной гладкой лентой убегал к горизонту. Нигде не было обломков выброшенного Яшкиного карбаса, и только местами встречался заиленный, побелевший от соли плавник на искрившемся промытом песке.

Не было Яшки и на острове. Вернувшийся оттуда к вечеру рыбак Матвей Сорока рассказал, что избушка пуста, дверь нараспашку, на печи стоит полный казан ухи. Колья с сушившимися на них водорослями повалены ветром. Карбаса не видно.

— Может, на остров Жижгин подался накануне Яшка за горючкой? — пожал Сорока плечами, глядя из-под насупленных бровей на Лариску и Ксюшу.

Третья глава

А на другой день с утра Лариска написала заявление, взяла на работе десять дней в счет отпуска, наскоро побросала кое-что из вешей в дорожную сумку и с первым же самолетом умотала в город, в больницу. Отцу, лежавшему в деревенской амбулатории, просила сказать, что едет подавать документы в техникум. Только одна Ксюша и знала о ее тайне. Пробовала она отговорить Лариску, жалко было ей, что погибнет ребеночек, тем более, что еше не совсем ясно, куда подевался Яшка, но та и слушать не стала ее уговоров, бросила сквозь слезы:

— Родить без мужа? Пускай другие дуры рожают... Задним умом крепче буду, а ты еще в этом несмышленыш.

Проводив Лариску на самолет, Ксюша долго бродила в дюнах, не находя себе места, одурманенная тревогой, мучаясь сомнениями, снова задаваясь тревожной мыслью, куда мог подеваться Яшка, не желая смириться с тем, что пропал он бесследно.

Даже обломков карбаса не выбросило штормом на берег. И заверения Матвея Сороки, что нет Яшки на острове, теперь казались ей сомнительными. Уж не сам ли Яшка подговорил его?

Решила она сплавать на отцовой лодке к Анзерским островам, убедиться воочию, чтоб разрешить сомнения.

Для Ксюши грести на легком двухвесельном карбасочке не составляло труда, не раз ходила с отцом в море, помогала выбирать переметы, сидела за веслами. Хоть и щупленькая с виду, низкорослая, а была у нее цепкость в руках.

От Летней Золотицы до Анзерских островов идти на веслах часа два-три. не более, при хорошей погоде.

Мягко ткнулся карбасочек в песок. Ксюша поднялась тропочкой к избушке, оглядела с любопытством жилье Яшкино: нары двухъярусные с задернутым пологом, выскобленный чисто стол, печь, висевшее на стене двуствольное ружье. Погладила рукой одеяло шершавое, вздрогнула от шороха пробежавшей по полу мыши...

Пошла вдоль берега, тревожно поглядывая по сторонам.

Прав Матвей: не было нигде Яшкиного карбаса, не заметила Ксюша даже следов на песке. Чернели поваленные штормом колья, разметаны были по берегу сушившиеся на них водоросли. Последняя надежда оставалась — объехать на карбасочке соседние острова, что тянулись в сторону Соловков, выступали над морем каменистыми горбами с берегами крутыми, с игравшей в узких проливах кипенью от донных течений.

Четвёртая глава

В тот штормовой вечер все же столкнул Яшка свой карбас, поплыл в деревню, да на беду заглох мотор, стало захлестывать крутыми волнами. Ставить парус в такую погоду бесполезно — враз положит набок карбас. Одно спасение — держать на волну носом. Да где удержать — ходуном ходили волны на мелководье, сплескивая кипень пены в провалы черные, куда обрушивался карбас, и тогда, казалось, наклонялось небо...

Потом все произошло в один миг — волна круто выгнулась, карбас не удержался на ней, стал падать стремительно правым бортом. Яшка зарылся с головой в воду. Последнее, что сделал,— оттолкнулся ногами от банки.

Он стал проваливаться куда-то, бешено работая руками и ногами. Его подхватило, больно обожгло бок чем-то острым, твердым. Вынырнул, жадно хватанул ртом воздух пополам с водяной пылью. Каменная стена островка, опоясанного бурунами наката, с грохотом валилась на него почти рядом, грозила подмять, раздавить. На секутаду он ощутил под ногами, больно ударившее по ступням дно, попытался встать на ноги, но его тотчас же повалило, оттащило на глубину откатом и в следующую минуту выбросило на каменистый берег набежавшей высокой волной. Он стал карабкаться вверх, раздирая пальцы до крови, чувствуя во всем теле непомерную тяжесть, хрипя и тужась, спеша отползти как можно дальше, чтобы не смыло...

Почувствовав, наконец, себя в безопасности, он как-то разом обмяк, забился с подветренной стороны под большой валун, не в силах подняться на ноги, поглядеть, что стало с карбасом, одурманенный тупой, только теперь заявившей о себе болью в правом боку. А потом все окружающее стало расплываться перед глазами, он снова стал проваливаться куда-то, пытался противиться стремительно засасывающей его пучине, хотел открыть глаза, но даже на это у него недостало сил.

Когда он пришел в себя, короткая летняя ночь была на исходе, солнце стояло низко над горизонтом, подернутым серебристой дымкой. Чайки с криками низко кружили над островом. Чуть всплескивала, стеклянным звоном отдавалась под каменистым берегом слабая зыбь. Как пьяный, отошел он от валуна и огляделся по сторонам. Карбас с пробитым днищем, с изломанными бортами взблескивал смолистым корпусом в камнях. Яшка хорошо знал этот остров, расположенный неподалеку от того, где стояла его избушка. Не было здесь ни единого родничка, редко наведывались в эту сторону рыбаки, опасаясь изорвать о каменистое дно сети.

Пятая глава

Когда плыли назад к деревне, посмеивался Яшка, сидя откинувшись на корме карбасочка в своем изодранном рокане, с лицом в кровоподтеках, подшучивал по поводу того, что девка его морем везет, а не наоборот. Неловко было ему перед рыбаками, что Ксюша сиднт ка веслах. Да сам грести не мог, едва шевелил правой рукой.

Пристали к мосточкам. Помогла ему Ксюша выбраться на берег. Тут, конечно, расспросы пошли, дивовались все, как уделало его.

— Укатали сивку крутые горки — заметил старый рыбак.

— Везучий ты, Яшка — сказал рябой парень, щуря в усмешке свои зеленоватые зоркие глаза — Куковать бы тебе на острове, если б не Ксюша. Теперь одно — жениться на ней! Жизнью, можно сказать, обязан ей.

— Дак она его, измочаленного такого, и не возьмет. Какой с него теперь толк в хозяйстве? — посмеивалась кладовщица склада — Кому он теперь, подмоченный, нужон-то?..

— Ты на меня, Дуня, бочку не кати, мы свое еще возьмем. Дай лучше водицы испить — попросил Яшка осипшим голосом. Жадно выпил полную кружку воды. Закурил. Пошел рядом с Ксюшей вдоль берега.

— Пока поправишься, у нас живи, куда тебе сейчас такому,— тихо сказала Ксюша.

Яшка кивнул, улыбнулся чему-то.

— Удивится Лариска, когда увидит, как меня...— заметил он и покачал головой.

— Дак в город уехала она, давно уж собиралась документы в техникум подавать. Одна я в доме осталась,— сказала Ксюша.

— В техникум! Ну, ну,— присвистнул он — Не боишься одна-то остаться с мужиком?

— Вот еще,— мотнула она головой, покраснела слегка — Чего мне бояться-то, я за себя постоять умею.

Через поветь провела она его в комнатку, чистую, о двух оконцах на вышке, дала переодеться, а сама — баню топить. Помылся он, надел чистую рубаху, испил чайку с шанежками семужьими и повалился спать, забылся мертвецким сном. А уж она была радарадешенька, что заботиться о нем может, отпаивала его разными травами, компрессы на посиневший, изодранный до крови бок и предплечье распухшее накладывала. Спит он у себя на вышке, а она ночами, сомлев вся от нежности, от ласки, нашедшей выход, прислушивается, как ворочается он там во сне, изредка что-то вскрикивает в забытьи. Встанет Ксюша, накинет халатик, поднимется по лесенке к нему, войдет в горенку, боясь скрипнуть рассохшимися половицами, поправит сбившееся набок одеяло и стоит, смотрит влюбленно на его губастое крепкое лицо с изжелта-синюшными кровоподтеками. И гулко, гулко колотится ее сердечко. Перевернется он на бок, а она вздрагивает, холодеет вся, чувствуя, как ноет от нежности в груди.

Яшке и в голову прийти не могло, что любит она его. Заботится девка, известно, доброе сердце. Как-никак — сеструха Ларискина. Видел в ней существо бесплотное, не замечал, как трепетны руки ее, когда повязку ему на бок накладывала...

В пятницу Ксюша по Яшкиной просьбе бражку хлебную завела и в погреб поставила. Стал он из дому вьгходить, догово¬рился с плотником, что сходит тот под мотором к островку посмотреть, нельзя ли починить его посудину, пока совсем не размочалило новым штормом.

В воскресенье они вечером вместе с Ксюшей в клуб пошли, фильм смотреть. Французский, про любовь, двухсерийный. Когда назад возвращались, улицей брели рядышком, кто-то насмешливо бросил им вслед: «Парочка!» Другой пьяный голос сказал: «А и что... На всяку рыбу едок есть!»

Яшка резко обернулся, пытаясь разглядеть тех в сумерках, да они уже за угол свернули. У Ксюши стало тяжело и тоскливо на душе, сердце заколотилось от обиды и смущения. Яшка положил ей руку на плечо, погладил ласково, чуть привлек к себе, словно назло тем, кто бросил насмешку. Она благодарно взглянула на него, подняла бледное лицо, вся дрожа, чувствуя, что рядом с ним ей ничего не страшно, никакие обидные слова.

Дома она быстро собрала поужинать, принесла из погребка кувшин с бражкой. Был в тот вечер Яшка неумеренно весел, громко и часто говорил, размахивая здоровой рукой, хвастал, что плотник обещал за неделю сладить его карбас, и тогда останется только проверить, не повредило ли мотор.

— Ну да что мотор — железо, что с ним станется?.. В крайнем случае, с кем-нибудь на пару за два дня переберем,— говорил он, глядя своими темными жаркими глазами на нее — В море — горе, а без него — вдвое. Эх, и закатимся мы с тобой. Ксюшенька. на острова!

Она смотрела на него, и ее невольно охватывало чувство сожаления, что Яш¬ка стал быстро поправляться, уже свободно двигал правой рукой и только на больной бок, еще нужно было ставить компрессы с травами.

— На мне всякая болячка заживает, как на собаке!— выхвалялся он — Я раз на острове Вайгач, когда с экспедицией ходил, секанул по ноге нечаянно топором. Топор в смоле, грязный, думали, заражение будет, хотели на вертолете отправлять... А меня ненка медвежьим жиром вылечила. Затянуло, нога, как новая. Большая живучесть у моего организма. Зараза к заразе не пристает...

Как все выздоравливающие, чуть одурманенные приливом вернувшихся сил, был он бесстыдно счастлив и готов хохотать по поводу малейшего пустяка, любой избитой остроты.

Потом он поднялся к себе на вышку. Ксюше, легшей в постель, было слышно, как он ходит там, тяжело похрустывая половицами, фальшиво напевает густым простуженным баритоном.

Среди ночи она проснулась от легкого стука в дверь, приподняла голову с подушки, разбирая похолодевшими пальцами волосы, падавшие на глаза.

— Это я, открой, сказать чего хочу,— говорил возбужденным шепотом Яшка.

Она помедлила, потом произнесла раздельно и твердо:

— Поутру скажешь.

Шестая глава

В конце августа зарядили, как обычно в ту пору, дожди. Дни стояли пасмурные, ветреные. Дорогу за околицей развезло так, что лошади проваливались по самое брюхо, выбиваясь из сил.

Карбас уже стоял на берегу под навесом, и плотник Ерем, которого каждый день поторапливал Яшка, с раннего утра тюкал и тюкал топором. Заплаты белели смолистыми досками на днище, на бортах.

Лариска вернулась из города с подурневшим, осунувшимся лицом. Проездила она впустую. Потребовали там направление из деревенского медпункта. Сколько ни упрашивала, ни умоляла она врачей — все напрасно. Пришлось возвращаться назад, хотя последний срок уже был на исходе.

Увидев Яшку, она остолбенела. Вид у нее был такой, словно вот-вот кинет она ему в лицо: «Наделал делов, да, оказывается, еще и жив!» Бросила сумку с вещичками на пол, скинула плащик и повалилась на постель, заревела.

Яшка стоял посреди избы, мял в пальцах недокуренную папиросу и переводил растерянный взгляд с Ксюшцна Лариску.

— Я ж думала, утоп ты. Сколько ж я. проклятущий, настрадалась из-за тебя!— всхлипывала она. Яшка стал сбивчиво рассказывать про то, что с ним приключилось, подошел к ней, хотел погладить, протянул было руку, но тут же отдернул, оглянувшись на Ксюшу.

— Я ведь в тягости, Яшенька — оправившись от слез и с надеждой глянув на него, сказала Лариска изменившимся голосом. Поднялась, поправила волосы, искоса бросила взгляд на Ксюшу, словно спрашивала, проговорилась ли та, зачем она ездила в город. Яшка часто моргал глазами. Лицо, шея его пошли пунцовыми пятнами.

Ксюша неслышно вышла из избы и стала медленно спускаться к реке. Сзади послышались шаги. Торопливо догоняла Лариска.

— Сказала ты ему, зачем я ездила в город? — остановила она ее, блестя возбужденно глазами. В голосе Лариски угадывалась слабая надежда, вид был такой просящий и жалкий, что Ксюша с состраданием посмотрела на нее, несколько раз отрицательно мотнула головой.

— Сестрёночка моя родненькая!— прильнула мокрой щекой к ее лицу Лариска и нежно обхватила плечи руками — Не сделала ведь я того, зачем ездила! Судьба мне, видно, родить от него... Теперь уж никуда не отпущу, всхлипывала она. Ее трясло. Потом Лариска оглянулась на избу и пошла назад, поправляя на ходу растрепавшиеся волосы.

...Высоко в небе громоздились огромные сизые дождевые облака, пахло удушливо травой. Отдававший фосфором сырой загустевший воздух остро холодил грудь. Голова кружилась от нахлынувшей внезапно слабости.

Наплакавшись. Ксюша бездумно глядела на реку, сердце ее разрывалось от жалости к себе, к Лариске, к Яшке. Он-то чувствовал сейчас себя, наверно, как между двух огней... Вспоминалось, как везла она его на карбасочке с острова. Скорбное сожаление об ускользающем, таком непрочном, недолгом счастье не наполняло ее ни ревностью, ни чувством мучительной зависти к сестре, которой, как сознавала она ясно, теперь нужнее Яшка. Открылось в ее душе и какое-то новое чувство, какое-то тихое смирение и готовность пожертвовать своим счастьем вопреки житейской трезвости, и чувством этим руководила не логика разума, а логика ее сострадающей души, наполняя ее сладостной болью.

...Через месяц, когда отец совсем поправился и вернулся домой, сыграли свадьбу.

Два гармониста, перепоясанные крест- накрест вышитыми полотенцами, бойко, сменяя один другого, играли без перерыва. В комнатах было душно от натопленной печи, тесно от набившихся в горницу гостей, ослепительно горевших пяти ламп.

Яшка с пьяной ухмылкой, с видом беспечного смирения сидел рядом с сиявшей от счастья невестой, смотрел с безразличием посоловевшими стеклянными глазами на евших, пивших за длинным столом. Гости то и дело нестройно, вразброд кричали «горько», и тогда он не спеша вставал, обстоятельно целовал запрокидывающую с томной готовностью голову Лариску и. точно обессиленный этой обязанностью, тяжело, грузно плюхался на стул, так что тот под ним жалобно крякал.

Ксюша вместе со всеми тоже кричала «горько». Сидевший рядом с ней молодой рябой парень-рыбак то и дело подвигал к ней настойчиво полную стопку, сбивчиво что-то говорил, пытаясь утешить то ли ее, то ли самого себя, но она не пила, мягко отстраняла его руку и часто смотрела в сторону Яшки долгим, нежным взглядом.