Третий в доме

У Константина и Людмилы Чудаковых детей не было. Жили вместе пятнадцать лет, а детей не нажили.

Константин виноватой во всем считал жену. «От такой разве дети будут? — размышлял он — Скелет. И в кого только такая уродилась...» Шесть Люськиных сестер и мать, тетка Анфиса, были здоровыми — кровь с молоком, отец-покойник тоже, одна она...

Людмила виноватым в их бездетности считала Константина. Она хорошо помнила один, далекий уже майский день, когда Константин при свидетелях поспорил с приятелем Витькой Корниловым, что переплывет Клязьму туда и обратно. Весна в тот год была поздняя, неделя, как сошел лед, а он, на тебе: «Переплыву!» «Куда тебе? — кричит Витька — Кишка тонка» Константин и спорить бы не стал, если бы среди свидетелей этого дурацкого пари не было ее, Люськи. Тогда он Люську любил, бегал за ней... Ну, сплавал Константин туда, а на обратном пути, не доплыв с десяток метров до берега, вдруг заорал: «Тону-у!» Ноги начало сводить. Пока парни на берегу суетились, пока тот же Витька, скинув сапоги, бросился за ним в воду, Костя пару раз с головой окунулся и потерял сознание.

Когда его вытащили и откачали, он открыл глаза и совсем рядом увидел Люську.

— Из-за тебя все,— сказал.

Болел долго, до осени. Из районной больницы вернулся ещё хворым. И в первый же день по возвращении пошел к тетке Анфисе. Люську сватать. Сосватал. Свадьбу сыграли.

Первые пять лет жили ничего. Хорошо жили. Хозяйством обзаводились. Работали — деньги копили. Деньги, они никогда лишними не бывают. Дом новый решили построить. Построили. Красивый дом получился. С террасой, с большой кухней и удобной передней. Наличники Константин сам вырезал — куда с добром. А на конек крыши посадил и того краше — деревянного петуха. Загляденье!

Потом купили корову, завели овец, гусей: решили пожить в свое удовольствие. Так получилось, что «жили в свое удовольствие» почти до сорока.

И вот однажды Людмила сказала мужу:

— Я так думаю, детей у нас уже не будет, Костенька. Вон уж седина в голове... Может, из детдома возьмем, а? На Игошкину дачу группу из города привезли, такие-то хорошенькие...

Константин нахмурился, подумал, потом пристально посмотрел на жену, сказал:

— Не ты ль полчаса назад в окно пальцем тыкала: Витька на своей легковушке покатил? И нам до своей-то пустяка — какой-то тыщи не хватает. Не сегодня-завтра очередь подойдет... Погоди чуток...

Люська смолчала. И правда, Витька Корнилов со своей разлюбезной разъезжал по деревне в красных «Жигулях».

А они чем хуже?

Но когда стояла на базаре с гусями, все чаще думала: «Не в машине дело — не хочет Костя лишних забот. Не хочет...»

Приехала, привезла ему деньги, а сама замкнулась.

Спать плохо стала. Ляжет, вроде задремлет, а потом начинает ворочаться. Как-то ночью не сдержалась, расплакалась. Давила в себе слезы, старалась не всхлипывать. Но Константин услышал, проснулся, спросил грубовато:

— Ну, чего разревелась середь ночи?

Потом помягче:

— Болит что-нибудь?

А она только сильнее разрыдалась. Когда же начала успокаиваться, сказала:

— Ничего не болит, Костенька, душа не на месте.

Муж молчал. Встал с постели. Заходил по комнате, зачиркал спичками.

— Возьми, раз уж такое дело. Только- только не младенца, а большенького. И парня.

Потом были: кабинет директора детского дома, сельсовет, районный отдел милиции. Какие-то бумажки, документы. И мальчик Алешенька. Алексей Константинович. Сын.

Ко всем хлопотам, к появлению нового жильца в доме Константин отнесся как-то уж очень равнодушно.

Только усмехнется утром за столом:

— Привет. Леха!

И уходя:

— Бывай. Леха!

И больше ни слова. Не поинтересуется вечером, как у их первоклашки дела в школе, с кем подружился мальчонка в деревне, как ему их дом. Будто все равно ему: есть Леха, нет Лехи.

А Людмила, словно заново родилась: все у нее в руках горит. Утром вскочит, форму сынку нагладит, портфель мокрой тряпкой протрет, заячью шапку расчешет.

— Сынуля-я! — позовет ласково — Утро на дворе. Будет, будет нежиться... Все пятерки разберут без тебя!

Возвращалась с работы, первым делом:

— Поел, Ленюшка? А ну-ка садись еще со мной. Испей молочка. Как в школе-то? Двоек не принес?

Константина вроде, как и не замечала. И спать укладываясь, рассыпая по плечам пышные, густые волосы, не находила других слов, только:

— Рубашонку фланелевую присмотрела, как раз Лешке будет... На собрание зовут, учительница записку прислала... Может, сам сходишь, а?

Он вздыхал и раздраженно говорил:

— Да перестань ты балаболка!

Людмила замолкала, но не обижалась, понимала: ревнует он ее к сыну.

Константина постоянно раздражало, что Леха не называл его отцом. Людмилу — «мамка, мамка». А его — дядя Костя.

— Привет, Леха!

— Здрасьте, дядя Костя!

— Бывай, Леха!

— Спокойной ночи, дядя Костя!

Однажды Константин не сдержался и

после очередного Лехиного «дяди» как рявкнет:

— Ты чего дядькаешь, чего дядькаешь, я тебя спрашиваю? Какой я тебе дядя? Я тебе — папа, понял?.. Ну, скажи, кто я тебе?

Леха смотрел на него испуганными зеленоватыми глазами (по глазам ведь Людмила мальчишку подбирала, чтоб на него, Чудакова, был похож) и молчал. С того дня он Константина никак не называл.

В новом у кладе жизни Константину не нравилось все. В первую очередь бесконечные женины хлопоты. То ее выбрали в родительский комитет, и раз в неделю она теперь пропадала в школе допоздна. «За-се-да-тель!..» А то весь выходной мастерила парню комбинезон. «Ему же на труде надо по-человечески быть одетым...» Под утро спать легла.

Стыдно признаться, но с тех пор. как в доме появился мальчишка. Константин нередко ходил без пуговиц: жене недосуг следить, сам же не хотел брать в руки иголку, из принципа. И не брился — тоже из принципа.

К тому же Леха оказался парнем на редкость общительным. Через месяц после его появления в Черновке почти вся деревенская ребятня ходила у него в друзьях. Леха приводил свою гвардию в их просторный дом. Входили тихо, осторожно, тихо начинались и игры, но к возвращению Константина с работы в большой передней, в зале, как называл ее Константин, устраивался такой бедлам, что хозяин с трудом узнавал свой недавно уютный дом. Терпение лопнуло, когда Леха разрисовал «лежанку». Увидев на ровной да гладкой стенке, всего неделю назад побеленной, какие-то космические каракули. Константин лишился языка. А потом загремел:

— В гроб меня загнать решили? Устроили... картинную галерею... Вашу мать! Выставку!.. Чего завтра от вас ждать? Может, зверинец в доме устроим? Или всемирный потоп?

Ходил из угла в угол, ругался, чертыхался, останавливался перед молчащей женой, размахивал руками. Наконец, выдохся.

— Все? — спокойно спросила Людмила.— И чего мечется, чего мечется — сам не знает. Ты хоть видел, что он там нарисовал-то?

Константин опять вспыхнул, мол, была надобность разглядывать. Вспыхнуть вспыхнул, но ничего не сказал: распахнул дверь в переднюю, подлетел к печке. Цветы нарисованы — цветики-семицветики. вроде как поле. А на поле — паук, под пауком каракули: «ЛУНОХОД». Две человеческие фигурки нарисованы, под одной выведено: «МАМА», под другой — «ПАПА».

— Дурак ты, Костя! Какой же ты, дурак! Видишь, и мама и папа. Признает, стало быть. Остынь.

Константин остывал. А Людмила продолжала:

— Нечем заняться мальчонке после школы, вот он и ищет себе дело. Приятное хотел нам с тобой преподнести. Отвел бы ты его в свою мастерскую, а? Ты же последний в Черновке кто по дереву-то работать умеет. Тебе мастерство отец передал. А ты — кому?..

Не в первый раз Люська говорила об этом. Да и сам Константин тоже подумывал: рано или поздно ему придется учить кого-то своему' ремеслу. Дело интересное, а главное, прибыльное. В колхозном гараже, на основной работе, он сколько получает? Не густо... С мастерской же — другой навар. Вон за околицей поселок колхоз строит. Деревянные одноэтажные домики на две семьи. Всем хороши домики. И отопление паровое, и газ и ванна. А как кто получит квартиру в таком доме, так сразу к нему, Чудакову: «Нам бы наличники на окна, Константин Васильевич. Резные, как у тебя. Да палисадник не из обыкновенных колышков, а этакий... с узорами». Деньги хорошие платят, материально стимулируют, так сказать. Это одна сторона. Другая: в дощатой пристройке — своей мастерской — он хозяин. Сам себе работник, сам себе начальник. Не то, что в гараже. Там каждый норовит приказать-указать...

Хозяином в пристройке Константин недавно стал. До этого делил славу с отцом. Потом отец состарился. Люди к нему с заказами идут, а он топор держит — руки трясутся. Денег за работу не берет, дают — обижается. Еще и Константина поучал:

— Добром тебя, Коськ, не вспомянут, хоть и красиво работаешь. Красоте не деньги — цена, а уважение людское.

— На кой ляд мне оно нужно, уважение! — отмахивался сын — Уважение в кошелек не положишь.

Однажды собрал отец узелок, сказал сыну:

— Ухожу я, Коськ.

— Куда?

— В богадельню.

— Куда-куда?

— По-вашему — в дом для престарелых. По-нашему — богадельня. Тошно мне рядом с тобой. Каждый день, словно на десять лет старею. А мне еще пожить охота.

И ушел. Константин отца не держал.

Потом, когда вся деревня читала в газете статью про отца, про его персональную выставку — надо же, поделки его из дерева в районном музее выставили! — скребло у Константина на душе. У него руки-то не хуже, чем у отца маетерят, а про него не напишут, нет. Хотя кто его знает...

Все-таки повезло Коське Чудакову , когда ему, семилетнему .мальчишке, отец впервые вложил в руки стамеску.

Ладно, пусть и Лехе повезет так же, как и ему когда-то.

Пусть повезет. Только не сейчас.

Потом.

В Лехины зимние каникулы Люська взяла отпуск за свой счет и укатила с мальчишкой в семейный дом отдыха.

Одному Константину было скучновато, но он отдыхал! Как-то раз к нему прикатил друг, Витька Корнилов. Витька рассказал, как ему хорошо живется в райцентре, как он нашел тепленькое местечко в бухгалтерии мясокомбината, какая у него большая, со всеми удобствами квартира.

— Смотрю я на тебя, Константин, и диву даюсь. Жить бы да жить тебе с Люськой спокойно. Дом, скотина — все есть. Баба у тебя двужильная... Вот я и говорю, жить бы да жить спокойно. Зачем ребенка-то взяли? Вот у нас с Валентиной двое. А я их вижу один раз в год. В отпуск к ее родителям едем, там и вижу. Хорошо, что у Валентины родители в силе — воспитывают. А если бы самим пришлось? Была бы у меня такая работа? Не-ет... На стройке бы пришлось вкалывать. Была бы машина? Не-ет... В городском транспорте бы ездил. Вот и подумай.

Константин почесал затылок:

— Люська все это. По ночам ревела. Про одинокую старость говорила. Жалко стало... Пожалел. Па свою голову. Теперь хоть из дома беги. Да-а, тут покоя до самой смерти, чай, не будет.

Витька положил руку на плечо приятеля:

— Не расстраивайся, все еще переиграть можно. Ты мне скажи: мужик ты или нет? Ты в доме хозяин или она?

— Переигра-ать... Скажешь тоже. Пойдут по деревне языки-то чесать.

— Переживешь. В корень смотри. Вырастет этот.,, сын. Греха с ним не оберешься. Чуть что, он тебе: какой ты мне отец? Чужой дяденька!

— Дядя... — повторил Константин, вспомнив обидное Лехино обращение.

— А то претендовать начнет. Начнет... И на дом и на все. Таких случаев сколько хошь...

И Витька начал вспоминать случаи семейных ссор, в которых родители оставались непременно в дураках, а дети выходили победителями. Корнилов уехал, а душе Константина не стало покоя. Муторно было на душе. Когда вернулась Люська с Лехой, он, не поздоровавшись с ходу бросил:

— Людмила, есть разговор.

Жена сжалась, словно к удару приготовилась.

— Ты знаешь,— сказал Константин ночью,— я юлить не люблю. А потому говорю прямо: я или он. Если он, придется нам с тобой распрощаться. В город уеду. Может, судьбу там свою встречу. Не старый еще...

— А если ты?

— Не догадываешься?

— За что же ты меня казнишь?.. Ведь сын он мне.

— Запричитай еще: «кровиночка единственная...» Сын-то он сын, да не твой. Не рожала, не мучилась. Умные люди в газетах пишут: характер с пеленок закладывается, а что в твоего Лёху с пеленок вложили — знаешь? То-то... О себе подумай. Я уйду — разведенкой так на всю жизнь и останешься. Мальчишку в детдом вернем — посудачат люди, да и перестанут. А от разведенки всю жизнь отворачиваться будут: не удержала мужика...

— Костенька-а-а...

— Юлить не люблю и не буду,— повторил еще раз Константин и достал со старого шкафа огромный чемодан.

Леха уже несколько дней не видел мать такой, какой она была прежде: веселой и разговорчивой. Мать почему-то плакала. Плакала и все гладила-гладила Леху по голове. А однажды сказала:

— Лешенька, мы с папой подумали-подумали... Ведь тебе лучше в детском доме, правда?

Леха не ожидал такого вопроса и ответил не сразу:

— Нет. Мне с тобой хорошо.

— Я буду приезжать к тебе в гости. А ты ко мне, на каникулы. Ладно?

Она снова заплакала.

Накануне Лехнного отъезда Константин получил бумагу из райцентра: подошла его очередь на получение «Жигулей». Константин в минуту собрался и уехал.

Леха ходил по двору, заглядывал в каждый уголок. Прощался. Заглянул и в мастерскую Константина. Здесь он раньше никогда не бывал, боялся, что мамкин муж отругает. Сегодня хозяина не было, и Леха решился...

В пристройке, на длинной полке, прибитой к стене, стояли резные петухи, лошадиные головы — коньки на крышу. Некоторые из них были раскрашены яркими красками и поэтому казались живыми. Аккуратно лежали нарядные оконные наличники. Леха не раз видел, как Константин приносил в дом чисто выструганную доску и начинал колдовать над ней. Он так живо все это представил, что ему самому захотелось из обыкновенного кусочка дерева сделать что-то очень и очень красивое.

Возвратившийся из города Константин застал Леху в своей мастерской. Он долго стоял в дверях пристройки, наблюдал за работой мальчика. «Резец держит не так»,— отметил про себя. Вслух сказал:

— Показать, что ли?

Леха не испугался внезапного появления Константина. Наоборот, улыбнулся — широко, доверчиво. Отдал резец.

— Никак птицу мастеришь?

— Ага.

— Грача, что ли?

— He-а. Журавля.

— Журавля-а-а. Бесполезная, я тебе скажу, птица. Вот грач, куда ни шло. Не зря его работягой называют.

— А мамка говорила: журавлик счастье приносит.

— Эка, счастье. Где оно счастье-то... Счастье... Тоже мне... философ...

Поднял голову. Протянул Лехе резец:

— Руку не напрягай, инструмент к дереву плотно не прижимай. Думай, будто пушинка в руке. И... осторожненько, осторожненько... Вот так.

Домой они вернулись вместе. Пыльные от древесной стружки, перемазанные красками. Довольные. В руках Леха держал деревянную птицу. На журавля похожую.

— Ну что, Костя? Может, сам и отвезешь парня на новых «Жигулях»-то? — сдерживая слезы, спросила ночью Людмила.

Константин улыбнулся в темноте:

— И что завела одно по одному? Видала какую птицу смастерил?

— Небось, у тебя учился-то?

— А еще у кого же?

Константин закурил, и в первый раз жена не погнала его дымить на кухню.