Шкатулка

Вера Копейко родилась в Семипалатинске, в семье биолога-охотоведа и сельской учительницы. С детства две стихии живут в ней — тяга к природе и глубокий интерес к нравственным проблемам. Первый рассказ Веры Копейко был опубликован в 1962 году, когда она еще училась в школе. Это был рассказ, про собаку и назывался «Дарзи». Рассказ «Шкатулка» — дебют прозаика в «Крестьянке».

Была суббота

С утра Петр Поляков топил баню. Он залил котел, вмазанный в печь, и принялся за чан, когда почтальонша Клава перехватила его на тропке от колодца и вручила письмо.

Письмо было не от сына и не от дочери, как он ожидал. Из Ленинграда пришло письмо. Городской комитет партии приглашал его приехать на День Победы.

«Вот это да-а.» — Петр с письмом в руках сел на лавку. Чтобы прийти в себя от удивления, он глубоко вдохнул привычный горьковатый дух от сухих березовых веников, рядком висевших в просторном предбаннике. Стал рассматривать в письме каждую буковку, будто мог там найти подробность, не замеченную с первого раза.

Он вышел из бани, встал на вытаявшем тротуаре из трех досок, огляделся. Весенняя вода серым озерцом растеклась по огороду. «Ничего, пускай, как следует, промочит землю под картошку»,— по-хозяйски подумал Петр. Хлюпала полноводная Боровичка, за нею, на другом берегу, скрипел и хмурился таежный лес... «Как они отыскали меня в такой дали? Это надо же, в самом Ленинграде знают. Мало того — видеть хотят. А вдруг речь, какую сказать заставят?» — Петра от таких мыслей пот прошиб. «Какая речь? Чего я сказать могу? Ну, воевал, молодой был. Повезло — выжил. Страшно не было. Сейчас, когда жизнь прожил и узнал, что в ней хорошего, может, и подпрыгнули бы нервишки. Это в молодости думаешь, что от смерти заговорен».

Он толкнул дощатую дверь сарая:

— Ню-ю-р!

Жена громыхнула пустым ведром и выглянула из хлева. Как только Петр увидел ее, переполох в душе тотчас унялся.

— Собирайся. Анна Алексеевна. Приказ получен — отъезжаем в Ленинград,— торжественно известил Петр и протянул жене листок письма.

Жена вышла к свету, в огород, отведя подальше от глаз бумагу, медленно прочла. Потом подняла на мужа светлые глаза:

— Так поехали.

И они поехали, оставив на соседку корову с теленком, свинью, пару кроликов, двух собак лаек и кота, пообещав ей городских гостинцев.

Устроители встречи расселили ветеранов в тихой гостинице нового района. Петр и Анна приехали раньше всех, потому первый день могли провести, как хотели. Анна пошла по магазинам — соседи надавали заказов, кому сладостей, кому обновку — шутка ли? Ленинград!

Набегавшись, Анна полулежала на диване без сил. Перед глазами стояли нарядные и богатые прилавки, эскалаторы метро, и огни, огни... Она покрутилась в магазинном людовороте не без успеха — в углу номера стожком высились свертки. А Петр провел целый день один и сейчас, уже зато но, возвращался. Он вошел в номер, снял кепку, плащ, аккуратно по¬ставил ботинки в галошницу. Увидел усталую Анну, засмеялся про себя: «Будто день косила...»

— И я притомился, Нюра. Собери-ка на стол, если отдышалась. И по стопке не забудь. Сегодня полагается...

Вышел на балкон, пока жена на стол собирала. С одиннадцатого этажа далеко видно. «Какой город! Велик! Огней сколько — светло, будто день. А в Пушме, небось, темнотиша — глаз коли».

«Да, огни, — выпустил дым Пётр — В сорок третьем тоже огни были. Прожекторы светили — куда палить. Конечно, огонь огню рознь. Один греет, жизнь поддерживает. Другой жизнь эту убивает...»

Смотрел Петр Поляков на город, будто за тем и ехал сюда из своей Пушмы, соединенной с миром узкой колеей желез¬ной дороги. Мимо их деревни везут сосну, которую Поляков не один десяток лет валит. «Может, наш лес и в Ленинград везут, на судоверфь. Корабля без сосны не построишь... А если так, то его с этим городом связывает не только солдатское прошлое, но и нынешний день. И вообще люди между собой так же связаны, как вагончики на их узкоколейке.

Огонек папиросы погас. «Вот опять же огонь,— потянул нить размышлений Петр.— А этот что делает? Не греет, не убивает».

Он попытался затянуться последний раз. «Может, огонь этот помогает самому с собой беседу вести про непривычное, как сейчас, про такое, что и жене не скажешь?»

Из серванта, что был принадлежностью гостиничного номера, Анна вынула рюмки, сполоснула под краном. Нарезала складешком по-деревенски толстые ломти черного хлеба, достала сыр и яйца вкрутую, золотистую луковицу — без лука Петр не садился за стол.

— Петро-о! — позвала она — Ужинать.

Чокнулись тонко зазвеневшими рюмками. Петр опрокинул водку, заел четвертушкой луковицы, потом вдруг поднялся и направился к вешалке. Вернулся с двумя свертками.

— На. жена. Подарки тебе...

Анна осторожно взялась за первый сверток. Распустила бечевку, отогнула все по очереди уголки упаковки — жалко повредить бумагу.

— Ой, варежки! Да на меху! Хо-ро-ши!

Сунула руки в меховое нутро. Пошеве¬лила пальцами. Хром на рукавицах за¬блеете.!. был мягок даже на вид.

— Не малы? — заботливо спросил Петр — А уж насчет тепла, не сомневайся. Натуральная цигейка.

Анна отодвинув подарок на край дивана, потянулась к другому свертку.

— А тут чего? — еще говорила она, а пальцы, опережая слова, ловко высвобождали содержимое из бумаги.

Ох ты! Ну. угодил так угодил! Шкатулка для ниток! — Лицо Анны светилось удовольствием. Петр смотрел на нее с волнением, которое было ей удивительно — так волнуются в женихах, когда первый подарок невесте дарят. Она оглядывала шкатулку со всех сторон. Хороша, конечно, но с Петром-то что?

— Ты внутрь, внутрь глянь...

Короткими ногтями Анна царапала металл, пытаясь открыть. Синяя крышка сидела плотно и не поддавалась.

— Фу ты, лешак! Никак не идет,— сердито нагоняла морщины на лоб Анна. Петр не помогал, он даже отвернулся от жены, будто силясь разглядеть что-то через балконную дверь.

Крышка снялась. На сером металлическом дне лежали цветы. Желтые мохнашки на крепеньких стеблях, головками в угол. Анна молча глядела на букетик мать-и-мачехи. Петр почувствовал недоумение жены, и ему стало боязно — вдруг Анна, не подумавши, скажет что-то, и он поспешил опередить ее:

— В своем окопе нарвал — Голос его будто сел — Ну, нашел окоп, где воевал. Сильно он затянулся—раньше в рост проходили, а сейчас куда там! Ползал я по окопу. Землю нюхал. Прохожие, небось, думали — того мужичок-то. Чокнулся... Видишь, выросли. А тогда их в помине не было. Войны, видать, боялись. Знаешь, стою я там, вспоминаю, а сам думаю: в кино все про войну видал или правда со мною было? Вроде мне кто рассказывает, что ли, а я слушаю, слушаю... Что-то боязно мне, Анна: кого я завтра увижу из наших? Может, эти цветы с собой взять?

Анна вдруг тихо поднялась с дивана, обошла стол с другой стороны — медленно, осторожно. Подошла к мужу и уткнулась ему лицом в шею. Петр почувствовал: слезы.

— Ты чего, Нюр, ты чего, а? — растерялся — у жены глаза никогда не были на мокром месте.

— Господи, ты живой. Живо-о-й! Как хорошо. Счастье-то какое...