Подробности

Автор: Super User

Категория: Основная

Опубликовано: 06 февраля 2025

Просмотров: 29

Третий в доме

У Константина и Людмилы Чудаковых детей не было. Жили вместе пятнадцать лет, а детей не нажили.

Константин виноватой во всем считал жену. «От такой разве дети будут? — размышлял он — Скелет. И в кого только такая уродилась...» Шесть Люськиных сестер и мать, тетка Анфиса, были здоровыми — кровь с молоком, отец-покойник тоже, одна она...

Людмила виноватым в их бездетности считала Константина. Она хорошо помнила один, далекий уже майский день, когда Константин при свидетелях поспорил с приятелем Витькой Корниловым, что переплывет Клязьму туда и обратно. Весна в тот год была поздняя, неделя, как сошел лед, а он, на тебе: «Переплыву!» «Куда тебе? — кричит Витька — Кишка тонка» Константин и спорить бы не стал, если бы среди свидетелей этого дурацкого пари не было ее, Люськи. Тогда он Люську любил, бегал за ней... Ну, сплавал Константин туда, а на обратном пути, не доплыв с десяток метров до берега, вдруг заорал: «Тону-у!» Ноги начало сводить. Пока парни на берегу суетились, пока тот же Витька, скинув сапоги, бросился за ним в воду, Костя пару раз с головой окунулся и потерял сознание.

Когда его вытащили и откачали, он открыл глаза и совсем рядом увидел Люську.

— Из-за тебя все,— сказал.

Болел долго, до осени. Из районной больницы вернулся ещё хворым. И в первый же день по возвращении пошел к тетке Анфисе. Люську сватать. Сосватал. Свадьбу сыграли.

Первые пять лет жили ничего. Хорошо жили. Хозяйством обзаводились. Работали — деньги копили. Деньги, они никогда лишними не бывают. Дом новый решили построить. Построили. Красивый дом получился. С террасой, с большой кухней и удобной передней. Наличники Константин сам вырезал — куда с добром. А на конек крыши посадил и того краше — деревянного петуха. Загляденье!

Потом купили корову, завели овец, гусей: решили пожить в свое удовольствие. Так получилось, что «жили в свое удовольствие» почти до сорока.

И вот однажды Людмила сказала мужу:

— Я так думаю, детей у нас уже не будет, Костенька. Вон уж седина в голове... Может, из детдома возьмем, а? На Игошкину дачу группу из города привезли, такие-то хорошенькие...

Константин нахмурился, подумал, потом пристально посмотрел на жену, сказал:

— Не ты ль полчаса назад в окно пальцем тыкала: Витька на своей легковушке покатил? И нам до своей-то пустяка — какой-то тыщи не хватает. Не сегодня-завтра очередь подойдет... Погоди чуток...

Люська смолчала. И правда, Витька Корнилов со своей разлюбезной разъезжал по деревне в красных «Жигулях».

А они чем хуже?

Но когда стояла на базаре с гусями, все чаще думала: «Не в машине дело — не хочет Костя лишних забот. Не хочет...»

Приехала, привезла ему деньги, а сама замкнулась.

Спать плохо стала. Ляжет, вроде задремлет, а потом начинает ворочаться. Как-то ночью не сдержалась, расплакалась. Давила в себе слезы, старалась не всхлипывать. Но Константин услышал, проснулся, спросил грубовато:

— Ну, чего разревелась середь ночи?

Потом помягче:

— Болит что-нибудь?

А она только сильнее разрыдалась. Когда же начала успокаиваться, сказала:

— Ничего не болит, Костенька, душа не на месте.

Муж молчал. Встал с постели. Заходил по комнате, зачиркал спичками.

— Возьми, раз уж такое дело. Только- только не младенца, а большенького. И парня.

Потом были: кабинет директора детского дома, сельсовет, районный отдел милиции. Какие-то бумажки, документы. И мальчик Алешенька. Алексей Константинович. Сын.

Ко всем хлопотам, к появлению нового жильца в доме Константин отнесся как-то уж очень равнодушно.

Только усмехнется утром за столом:

— Привет. Леха!

И уходя:

— Бывай. Леха!

И больше ни слова. Не поинтересуется вечером, как у их первоклашки дела в школе, с кем подружился мальчонка в деревне, как ему их дом. Будто все равно ему: есть Леха, нет Лехи.

А Людмила, словно заново родилась: все у нее в руках горит. Утром вскочит, форму сынку нагладит, портфель мокрой тряпкой протрет, заячью шапку расчешет.

— Сынуля-я! — позовет ласково — Утро на дворе. Будет, будет нежиться... Все пятерки разберут без тебя!

Возвращалась с работы, первым делом:

— Поел, Ленюшка? А ну-ка садись еще со мной. Испей молочка. Как в школе-то? Двоек не принес?

Константина вроде, как и не замечала. И спать укладываясь, рассыпая по плечам пышные, густые волосы, не находила других слов, только:

— Рубашонку фланелевую присмотрела, как раз Лешке будет... На собрание зовут, учительница записку прислала... Может, сам сходишь, а?

Он вздыхал и раздраженно говорил:

— Да перестань ты балаболка!

Людмила замолкала, но не обижалась, понимала: ревнует он ее к сыну.

Константина постоянно раздражало, что Леха не называл его отцом. Людмилу — «мамка, мамка». А его — дядя Костя.

— Привет, Леха!

— Здрасьте, дядя Костя!

— Бывай, Леха!

— Спокойной ночи, дядя Костя!

Однажды Константин не сдержался и

после очередного Лехиного «дяди» как рявкнет:

— Ты чего дядькаешь, чего дядькаешь, я тебя спрашиваю? Какой я тебе дядя? Я тебе — папа, понял?.. Ну, скажи, кто я тебе?

Леха смотрел на него испуганными зеленоватыми глазами (по глазам ведь Людмила мальчишку подбирала, чтоб на него, Чудакова, был похож) и молчал. С того дня он Константина никак не называл.

В новом у кладе жизни Константину не нравилось все. В первую очередь бесконечные женины хлопоты. То ее выбрали в родительский комитет, и раз в неделю она теперь пропадала в школе допоздна. «За-се-да-тель!..» А то весь выходной мастерила парню комбинезон. «Ему же на труде надо по-человечески быть одетым...» Под утро спать легла.

Стыдно признаться, но с тех пор. как в доме появился мальчишка. Константин нередко ходил без пуговиц: жене недосуг следить, сам же не хотел брать в руки иголку, из принципа. И не брился — тоже из принципа.

К тому же Леха оказался парнем на редкость общительным. Через месяц после его появления в Черновке почти вся деревенская ребятня ходила у него в друзьях. Леха приводил свою гвардию в их просторный дом. Входили тихо, осторожно, тихо начинались и игры, но к возвращению Константина с работы в большой передней, в зале, как называл ее Константин, устраивался такой бедлам, что хозяин с трудом узнавал свой недавно уютный дом. Терпение лопнуло, когда Леха разрисовал «лежанку». Увидев на ровной да гладкой стенке, всего неделю назад побеленной, какие-то космические каракули. Константин лишился языка. А потом загремел:

— В гроб меня загнать решили? Устроили... картинную галерею... Вашу мать! Выставку!.. Чего завтра от вас ждать? Может, зверинец в доме устроим? Или всемирный потоп?

Ходил из угла в угол, ругался, чертыхался, останавливался перед молчащей женой, размахивал руками. Наконец, выдохся.

— Все? — спокойно спросила Людмила.— И чего мечется, чего мечется — сам не знает. Ты хоть видел, что он там нарисовал-то?

Константин опять вспыхнул, мол, была надобность разглядывать. Вспыхнуть вспыхнул, но ничего не сказал: распахнул дверь в переднюю, подлетел к печке. Цветы нарисованы — цветики-семицветики. вроде как поле. А на поле — паук, под пауком каракули: «ЛУНОХОД». Две человеческие фигурки нарисованы, под одной выведено: «МАМА», под другой — «ПАПА».

— Дурак ты, Костя! Какой же ты, дурак! Видишь, и мама и папа. Признает, стало быть. Остынь.

Константин остывал. А Людмила продолжала:

— Нечем заняться мальчонке после школы, вот он и ищет себе дело. Приятное хотел нам с тобой преподнести. Отвел бы ты его в свою мастерскую, а? Ты же последний в Черновке кто по дереву-то работать умеет. Тебе мастерство отец передал. А ты — кому?..

Не в первый раз Люська говорила об этом. Да и сам Константин тоже подумывал: рано или поздно ему придется учить кого-то своему' ремеслу. Дело интересное, а главное, прибыльное. В колхозном гараже, на основной работе, он сколько получает? Не густо... С мастерской же — другой навар. Вон за околицей поселок колхоз строит. Деревянные одноэтажные домики на две семьи. Всем хороши домики. И отопление паровое, и газ и ванна. А как кто получит квартиру в таком доме, так сразу к нему, Чудакову: «Нам бы наличники на окна, Константин Васильевич. Резные, как у тебя. Да палисадник не из обыкновенных колышков, а этакий... с узорами». Деньги хорошие платят, материально стимулируют, так сказать. Это одна сторона. Другая: в дощатой пристройке — своей мастерской — он хозяин. Сам себе работник, сам себе начальник. Не то, что в гараже. Там каждый норовит приказать-указать...

Хозяином в пристройке Константин недавно стал. До этого делил славу с отцом. Потом отец состарился. Люди к нему с заказами идут, а он топор держит — руки трясутся. Денег за работу не берет, дают — обижается. Еще и Константина поучал:

— Добром тебя, Коськ, не вспомянут, хоть и красиво работаешь. Красоте не деньги — цена, а уважение людское.

— На кой ляд мне оно нужно, уважение! — отмахивался сын — Уважение в кошелек не положишь.

Однажды собрал отец узелок, сказал сыну:

— Ухожу я, Коськ.

— Куда?

— В богадельню.

— Куда-куда?

— По-вашему — в дом для престарелых. По-нашему — богадельня. Тошно мне рядом с тобой. Каждый день, словно на десять лет старею. А мне еще пожить охота.

И ушел. Константин отца не держал.

Потом, когда вся деревня читала в газете статью про отца, про его персональную выставку — надо же, поделки его из дерева в районном музее выставили! — скребло у Константина на душе. У него руки-то не хуже, чем у отца маетерят, а про него не напишут, нет. Хотя кто его знает...

Все-таки повезло Коське Чудакову , когда ему, семилетнему .мальчишке, отец впервые вложил в руки стамеску.

Ладно, пусть и Лехе повезет так же, как и ему когда-то.

Пусть повезет. Только не сейчас.

Потом.

В Лехины зимние каникулы Люська взяла отпуск за свой счет и укатила с мальчишкой в семейный дом отдыха.

Одному Константину было скучновато, но он отдыхал! Как-то раз к нему прикатил друг, Витька Корнилов. Витька рассказал, как ему хорошо живется в райцентре, как он нашел тепленькое местечко в бухгалтерии мясокомбината, какая у него большая, со всеми удобствами квартира.

— Смотрю я на тебя, Константин, и диву даюсь. Жить бы да жить тебе с Люськой спокойно. Дом, скотина — все есть. Баба у тебя двужильная... Вот я и говорю, жить бы да жить спокойно. Зачем ребенка-то взяли? Вот у нас с Валентиной двое. А я их вижу один раз в год. В отпуск к ее родителям едем, там и вижу. Хорошо, что у Валентины родители в силе — воспитывают. А если бы самим пришлось? Была бы у меня такая работа? Не-ет... На стройке бы пришлось вкалывать. Была бы машина? Не-ет... В городском транспорте бы ездил. Вот и подумай.

Константин почесал затылок:

— Люська все это. По ночам ревела. Про одинокую старость говорила. Жалко стало... Пожалел. Па свою голову. Теперь хоть из дома беги. Да-а, тут покоя до самой смерти, чай, не будет.

Витька положил руку на плечо приятеля:

— Не расстраивайся, все еще переиграть можно. Ты мне скажи: мужик ты или нет? Ты в доме хозяин или она?

— Переигра-ать... Скажешь тоже. Пойдут по деревне языки-то чесать.

— Переживешь. В корень смотри. Вырастет этот.,, сын. Греха с ним не оберешься. Чуть что, он тебе: какой ты мне отец? Чужой дяденька!

— Дядя... — повторил Константин, вспомнив обидное Лехино обращение.

— А то претендовать начнет. Начнет... И на дом и на все. Таких случаев сколько хошь...

И Витька начал вспоминать случаи семейных ссор, в которых родители оставались непременно в дураках, а дети выходили победителями. Корнилов уехал, а душе Константина не стало покоя. Муторно было на душе. Когда вернулась Люська с Лехой, он, не поздоровавшись с ходу бросил:

— Людмила, есть разговор.

Жена сжалась, словно к удару приготовилась.

— Ты знаешь,— сказал Константин ночью,— я юлить не люблю. А потому говорю прямо: я или он. Если он, придется нам с тобой распрощаться. В город уеду. Может, судьбу там свою встречу. Не старый еще...

— А если ты?

— Не догадываешься?

— За что же ты меня казнишь?.. Ведь сын он мне.

— Запричитай еще: «кровиночка единственная...» Сын-то он сын, да не твой. Не рожала, не мучилась. Умные люди в газетах пишут: характер с пеленок закладывается, а что в твоего Лёху с пеленок вложили — знаешь? То-то... О себе подумай. Я уйду — разведенкой так на всю жизнь и останешься. Мальчишку в детдом вернем — посудачат люди, да и перестанут. А от разведенки всю жизнь отворачиваться будут: не удержала мужика...

— Костенька-а-а...

— Юлить не люблю и не буду,— повторил еще раз Константин и достал со старого шкафа огромный чемодан.

Леха уже несколько дней не видел мать такой, какой она была прежде: веселой и разговорчивой. Мать почему-то плакала. Плакала и все гладила-гладила Леху по голове. А однажды сказала:

— Лешенька, мы с папой подумали-подумали... Ведь тебе лучше в детском доме, правда?

Леха не ожидал такого вопроса и ответил не сразу:

— Нет. Мне с тобой хорошо.

— Я буду приезжать к тебе в гости. А ты ко мне, на каникулы. Ладно?

Она снова заплакала.

Накануне Лехнного отъезда Константин получил бумагу из райцентра: подошла его очередь на получение «Жигулей». Константин в минуту собрался и уехал.

Леха ходил по двору, заглядывал в каждый уголок. Прощался. Заглянул и в мастерскую Константина. Здесь он раньше никогда не бывал, боялся, что мамкин муж отругает. Сегодня хозяина не было, и Леха решился...

В пристройке, на длинной полке, прибитой к стене, стояли резные петухи, лошадиные головы — коньки на крышу. Некоторые из них были раскрашены яркими красками и поэтому казались живыми. Аккуратно лежали нарядные оконные наличники. Леха не раз видел, как Константин приносил в дом чисто выструганную доску и начинал колдовать над ней. Он так живо все это представил, что ему самому захотелось из обыкновенного кусочка дерева сделать что-то очень и очень красивое.

Возвратившийся из города Константин застал Леху в своей мастерской. Он долго стоял в дверях пристройки, наблюдал за работой мальчика. «Резец держит не так»,— отметил про себя. Вслух сказал:

— Показать, что ли?

Леха не испугался внезапного появления Константина. Наоборот, улыбнулся — широко, доверчиво. Отдал резец.

— Никак птицу мастеришь?

— Ага.

— Грача, что ли?

— He-а. Журавля.

— Журавля-а-а. Бесполезная, я тебе скажу, птица. Вот грач, куда ни шло. Не зря его работягой называют.

— А мамка говорила: журавлик счастье приносит.

— Эка, счастье. Где оно счастье-то... Счастье... Тоже мне... философ...

Поднял голову. Протянул Лехе резец:

— Руку не напрягай, инструмент к дереву плотно не прижимай. Думай, будто пушинка в руке. И... осторожненько, осторожненько... Вот так.

Домой они вернулись вместе. Пыльные от древесной стружки, перемазанные красками. Довольные. В руках Леха держал деревянную птицу. На журавля похожую.

— Ну что, Костя? Может, сам и отвезешь парня на новых «Жигулях»-то? — сдерживая слезы, спросила ночью Людмила.

Константин улыбнулся в темноте:

— И что завела одно по одному? Видала какую птицу смастерил?

— Небось, у тебя учился-то?

— А еще у кого же?

Константин закурил, и в первый раз жена не погнала его дымить на кухню.

Подробности

Автор: Super User

Категория: Основная

Опубликовано: 06 февраля 2025

Просмотров: 45

Шкатулка

Вера Копейко родилась в Семипалатинске, в семье биолога-охотоведа и сельской учительницы. С детства две стихии живут в ней — тяга к природе и глубокий интерес к нравственным проблемам. Первый рассказ Веры Копейко был опубликован в 1962 году, когда она еще училась в школе. Это был рассказ, про собаку и назывался «Дарзи». Рассказ «Шкатулка» — дебют прозаика в «Крестьянке».

Была суббота

С утра Петр Поляков топил баню. Он залил котел, вмазанный в печь, и принялся за чан, когда почтальонша Клава перехватила его на тропке от колодца и вручила письмо.

Письмо было не от сына и не от дочери, как он ожидал. Из Ленинграда пришло письмо. Городской комитет партии приглашал его приехать на День Победы.

«Вот это да-а.» — Петр с письмом в руках сел на лавку. Чтобы прийти в себя от удивления, он глубоко вдохнул привычный горьковатый дух от сухих березовых веников, рядком висевших в просторном предбаннике. Стал рассматривать в письме каждую буковку, будто мог там найти подробность, не замеченную с первого раза.

Он вышел из бани, встал на вытаявшем тротуаре из трех досок, огляделся. Весенняя вода серым озерцом растеклась по огороду. «Ничего, пускай, как следует, промочит землю под картошку»,— по-хозяйски подумал Петр. Хлюпала полноводная Боровичка, за нею, на другом берегу, скрипел и хмурился таежный лес... «Как они отыскали меня в такой дали? Это надо же, в самом Ленинграде знают. Мало того — видеть хотят. А вдруг речь, какую сказать заставят?» — Петра от таких мыслей пот прошиб. «Какая речь? Чего я сказать могу? Ну, воевал, молодой был. Повезло — выжил. Страшно не было. Сейчас, когда жизнь прожил и узнал, что в ней хорошего, может, и подпрыгнули бы нервишки. Это в молодости думаешь, что от смерти заговорен».

Он толкнул дощатую дверь сарая:

— Ню-ю-р!

Жена громыхнула пустым ведром и выглянула из хлева. Как только Петр увидел ее, переполох в душе тотчас унялся.

— Собирайся. Анна Алексеевна. Приказ получен — отъезжаем в Ленинград,— торжественно известил Петр и протянул жене листок письма.

Жена вышла к свету, в огород, отведя подальше от глаз бумагу, медленно прочла. Потом подняла на мужа светлые глаза:

— Так поехали.

И они поехали, оставив на соседку корову с теленком, свинью, пару кроликов, двух собак лаек и кота, пообещав ей городских гостинцев.

Устроители встречи расселили ветеранов в тихой гостинице нового района. Петр и Анна приехали раньше всех, потому первый день могли провести, как хотели. Анна пошла по магазинам — соседи надавали заказов, кому сладостей, кому обновку — шутка ли? Ленинград!

Набегавшись, Анна полулежала на диване без сил. Перед глазами стояли нарядные и богатые прилавки, эскалаторы метро, и огни, огни... Она покрутилась в магазинном людовороте не без успеха — в углу номера стожком высились свертки. А Петр провел целый день один и сейчас, уже зато но, возвращался. Он вошел в номер, снял кепку, плащ, аккуратно по¬ставил ботинки в галошницу. Увидел усталую Анну, засмеялся про себя: «Будто день косила...»

— И я притомился, Нюра. Собери-ка на стол, если отдышалась. И по стопке не забудь. Сегодня полагается...

Вышел на балкон, пока жена на стол собирала. С одиннадцатого этажа далеко видно. «Какой город! Велик! Огней сколько — светло, будто день. А в Пушме, небось, темнотиша — глаз коли».

«Да, огни, — выпустил дым Пётр — В сорок третьем тоже огни были. Прожекторы светили — куда палить. Конечно, огонь огню рознь. Один греет, жизнь поддерживает. Другой жизнь эту убивает...»

Смотрел Петр Поляков на город, будто за тем и ехал сюда из своей Пушмы, соединенной с миром узкой колеей желез¬ной дороги. Мимо их деревни везут сосну, которую Поляков не один десяток лет валит. «Может, наш лес и в Ленинград везут, на судоверфь. Корабля без сосны не построишь... А если так, то его с этим городом связывает не только солдатское прошлое, но и нынешний день. И вообще люди между собой так же связаны, как вагончики на их узкоколейке.

Огонек папиросы погас. «Вот опять же огонь,— потянул нить размышлений Петр.— А этот что делает? Не греет, не убивает».

Он попытался затянуться последний раз. «Может, огонь этот помогает самому с собой беседу вести про непривычное, как сейчас, про такое, что и жене не скажешь?»

Из серванта, что был принадлежностью гостиничного номера, Анна вынула рюмки, сполоснула под краном. Нарезала складешком по-деревенски толстые ломти черного хлеба, достала сыр и яйца вкрутую, золотистую луковицу — без лука Петр не садился за стол.

— Петро-о! — позвала она — Ужинать.

Чокнулись тонко зазвеневшими рюмками. Петр опрокинул водку, заел четвертушкой луковицы, потом вдруг поднялся и направился к вешалке. Вернулся с двумя свертками.

— На. жена. Подарки тебе...

Анна осторожно взялась за первый сверток. Распустила бечевку, отогнула все по очереди уголки упаковки — жалко повредить бумагу.

— Ой, варежки! Да на меху! Хо-ро-ши!

Сунула руки в меховое нутро. Пошеве¬лила пальцами. Хром на рукавицах за¬блеете.!. был мягок даже на вид.

— Не малы? — заботливо спросил Петр — А уж насчет тепла, не сомневайся. Натуральная цигейка.

Анна отодвинув подарок на край дивана, потянулась к другому свертку.

— А тут чего? — еще говорила она, а пальцы, опережая слова, ловко высвобождали содержимое из бумаги.

Ох ты! Ну. угодил так угодил! Шкатулка для ниток! — Лицо Анны светилось удовольствием. Петр смотрел на нее с волнением, которое было ей удивительно — так волнуются в женихах, когда первый подарок невесте дарят. Она оглядывала шкатулку со всех сторон. Хороша, конечно, но с Петром-то что?

— Ты внутрь, внутрь глянь...

Короткими ногтями Анна царапала металл, пытаясь открыть. Синяя крышка сидела плотно и не поддавалась.

— Фу ты, лешак! Никак не идет,— сердито нагоняла морщины на лоб Анна. Петр не помогал, он даже отвернулся от жены, будто силясь разглядеть что-то через балконную дверь.

Крышка снялась. На сером металлическом дне лежали цветы. Желтые мохнашки на крепеньких стеблях, головками в угол. Анна молча глядела на букетик мать-и-мачехи. Петр почувствовал недоумение жены, и ему стало боязно — вдруг Анна, не подумавши, скажет что-то, и он поспешил опередить ее:

— В своем окопе нарвал — Голос его будто сел — Ну, нашел окоп, где воевал. Сильно он затянулся—раньше в рост проходили, а сейчас куда там! Ползал я по окопу. Землю нюхал. Прохожие, небось, думали — того мужичок-то. Чокнулся... Видишь, выросли. А тогда их в помине не было. Войны, видать, боялись. Знаешь, стою я там, вспоминаю, а сам думаю: в кино все про войну видал или правда со мною было? Вроде мне кто рассказывает, что ли, а я слушаю, слушаю... Что-то боязно мне, Анна: кого я завтра увижу из наших? Может, эти цветы с собой взять?

Анна вдруг тихо поднялась с дивана, обошла стол с другой стороны — медленно, осторожно. Подошла к мужу и уткнулась ему лицом в шею. Петр почувствовал: слезы.

— Ты чего, Нюр, ты чего, а? — растерялся — у жены глаза никогда не были на мокром месте.

— Господи, ты живой. Живо-о-й! Как хорошо. Счастье-то какое...

Подробности

Автор: Super User

Категория: Основная

Опубликовано: 06 февраля 2025

Просмотров: 42

Любовный многоугольник

ВОШЕЛ БЕЗ СТУКА...

Литература всегда обобщение. Даже документальная. Даже публицистика. Деталей, оттенков множество, но принцип, по сути, один: от частных случаев к общим выводам.

Но вот лежит передо мной груда писем и никак обобщению не поддается.

О чем письма? Вроде бы о разном: о возникновении любви и ее гибели, о семье крепкой и рухнувшей, о сладких встречах и горьких разлуках. А в общем-то об одном: о нас с вами, о нашей жизни. Ведь у любого что-то подобное бывало, а не бывало, так есть, а нет. так будет. Ну, а если не было, нет и не будет и не хочешь, чтоб было, тогда посмотри в зеркало и задумайся: человек ли ты?

Перечитываю письма — все в них понятно, все реально, все живое. Но как об этом написать? Как сделать выводы из горя? Как взвесить и рассудить две любви? Как обобщить человеческую боль? Ведь каждая несчастная семья несчастна по-своему, и сказал это не кто-нибудь, а Лев Николаевич Толстой.

Такова уж особенность нашей психологии: в письме к незнакомому человеку откровенно рассказывают о таком, о чем и с близким промолчат. И не просто рассказывают — просят, требуют, ждут совета. А советовать трудно и страшно. Страшно v быть судьей чужой любви, дай, как говорится, бог каждому из нас в своей разобраться. И. главное, письма все трудные. И истории запутанные. Хоть бы одна простая, такая, чтобы прочел — и все ясно, и совет как на ладони, и сомнений нет…

Впрочем, одна-то, пожалуй, есть.

«Никогда о таком не писала, пишу впервые. Дело в том, что я любовница! Люблю и встречаюсь с мужчиной старше меня на тринадцать лет.

Мы очень любим и понимаем друг друга. Мне очень легко и хорошо с ним и он где бы ни был, спешит ко мне. Он очень любит меня, мы откровенны и полностью доверяем друг другу.

У него жена, четверо детей. Жену он не любит, женился не по любви, по старым обычаям. Зато детей любит очень.

Я понимаю, что не права, что мне нужно оставить его навсегда, хотя бы ради детей. Я очень много думаю, думаю, ночами и каждый раз прихожу к выводу — как увижу его, скажу все. Но у меня для этого не хватает сил.

Развестись с женой я ему не разрешила. Мои родители ничего не знают. В последнее время я часто задумываюсь над своим будущим. Мне двадцать пять лет, мои подруги давно замужем и имеют по нескольку детей. Я тоже мечтаю быть хозяйкой своего дома, иметь много детей, своего мужа.

Я не красавица, но на меня заглядывается достаточно парней. Но отказаться от него у меня нет сил. Без него я одинока, и вообще мне скучно жить без него. А к другим у меня душа не лежит. Встречаюсь с ним уже пять лет.

Посоветуйте, как мне дальше жить, что мне делать?

Как скажете, так и будет.

Я своим именем не подпишусь, у нас район небольшой, все друг друга знают.

С уважением Гульнара».

Ну, уж тут кажется, ясно все.

Любовь?

Да, любовь.

Уж в чем, в чем, а в легкомыслии Гульнару не упрекнешь. И думает, и мучается, и семью чужую бережет, и детей жалеет, и любимого человека понимает. Пять лет так живет, в радости и в страдании. Пять лет! Простое увлечение давно бы угасло.

Любовь у Гульнары, любовь.

Но, с другой стороны, четверо детей. Не один, не два, не три даже — четверо! А четверо детей не просто семья, это — дело, на которое не жалко положить жизнь. Допустим, ничего иного не добился, зато четверых на ноги поставил — и достаточно: на земле ты состоялся, жизнь удалась.

Нет, такую семью разрушить никак нельзя. Любыми силами надо ее сохранять.

Впрочем, что надо — это ведь Гульнара и сама знает. И что оставить любимого надо, тоже знает. И что о своем будущем думать надо, понимает прекрасно. Конечно, расставаться тяжко. Но переболеет, со временем найдет и свое счастье.

Все понимает Гульнара, все решения принимает верные. Вот только сил не хватает на поступок. И совет ей требуется как помощь, как еще одна гирька на нужную, разумную чашу весов.

Уж такой-то совет, пожалуй, можно дать без колебаний!

Вот так я приблизительно подумал и остановился, потому что предельно ясная история вдруг обнажила темную свою глубину.

Ну, допустим, дам я совет. Ну, допустим, выполнит его Гульнара—перешагнет через себя во имя спокойствия четверых детей. Устранится.

А дальше? Дальше что?

Не знаю, что дальше. Нет у меня никакой уверенности, что четверо детей обретут, наконец, прочное и безмятежное спокойствие.

Да. Гульнара отступится, устранится.

Но любимый-то ее человек останется — отец четверых детей, муж нелюбимой жены. Он-то как в новой ситуации себя поведет?

Кое-что можно предположить. Детей как любил, так и будет любить. Жену как не любил, так и не будет любить. А относиться к ней, чего доброго, станет хуже.

Нынче, наверное, приходит домой позже, но счастливый. Станет возвращаться пораньше, да раздраженный. Сейчас наверняка чувствует себя виноватым перед женой, а тут станет во всем винить ее. Есть ли в чем ее вина? Нет ни малейшей! Но попробуй, убеди в этом собственную душу, которую рвут на части память и боль...

Я вот думаю: может, именно любовь Гульнары, незаконная и неправильная, дает ему сегодня силы быть хозяином в доме, отцом четверых детей, не идеальным, так хоть приемлемым мужем нелюбимой жены?

В тысячный раз убеждаешься: в любовных, а тем более семейных делах нет предельно ясных историй.

С ЛЮБОВЬЮ НЕ ШУТЯТ

Я вот сказал про Гульнару: переболеет и найдет свое счастье. Но ведь если вдуматься, даже в этом уверенности нет! А если не переболеет?

Леонид Жуховицкий — прозаик, драматург и публицист, автор двадцати книг, среди них роман «Остановиться, оглянуться...», повесть о любви «Только две недели», книга публицистики «Счастливыми не рождаются» и двенадцать пьес, широко идущих в нашей стране и за рубежом. В этом номере мы начинаем публикацию дискуссионных заметок писателя «Любовный многоугольник» (в ближайших номерах публикация будет продолжена). Надеемся, что наши читатели примут участие 'в разговоре о важных нравственных проблемах.

Да, время лечит. И души наши обладают счастливой способностью хоть и не быстро, хоть и не полностью, но восстанавливаться, открываться для новой любви. Да и как бы мы жили, если бы раны не рубцевались, если бы болели и кровоточили, не переставая?

Однако нужно помнить, что есть люди, у которых кровь не сворачивается, и при первом же в жизни порезе они могут погибнуть. И так же точно есть однолюбы, у которых вопреки щадящему правилу просто не бывает второй любви. Кто знает, из каких Гульнара? Кто даст гарантию?

С любовью не шутят! Не знаю, откуда пошла эта формула: то ли классическая фраза попала в пословицу, то ли, наоборот, народная мудрость попала в классику. Но звучит непререкаемо и страшновато, вроде надписи на столбе: «Не влезай — убьет!»

Грозная ассоциация возникла у меня не случайно, у нее вполне реальная жизненная основа. С любовью не шутят!

Вот письмо молодой женщины, которая поступила примерно так, как хотел я сперва посоветовать Гульнаре.

«Пишу, потому что не могу больше сдерживать себя.

Когда-то очень давно, шесть лет назад, я тогда еще училась в девятом классе, познакомилась с молодым человеком.

Стали встречаться, полюбили друг друга. Но он был уже женат, и у них скоро должен был родиться ребенок. И вот родилась дочка Катя, но наши встречи не прекратились.

Однако я нашла в себе силы оставить его. Прошло несколько лет, изменилась моя жизнь, я вышла замуж, родила сына.

Но зачем я вышла замуж? Назло, назло всему. Только так я могу это объяснить.

Чем же кончилось мoe замужество? Да тем, что через две недели после рождения сына я ушла от мужа. И вот скоро год, как мы снова встречаемся с тем человеком, и мой сын, которому полтора года, слово «папа» впервые сказал именно ему.

Я люблю его, люблю и не могу без него. Он тоже любит меня, но ведь и свою дочь тоже любит! Как же быть, что делать? Забыть его я не могу, а жить вместе нельзя. Я делала все для того, чтобы забыть его, но выдержала лишь несколько дней, и наши встречи продолжались.

Можно, конечно, ему разойтись. Но как же тогда его дочь? Что она потом скажет мне? Что скажут мои родители? Мама и так все это очень переживает, несколько раз говорила с ним, чтобы оставил меня в покое. Но какой покой, если я и дня не могу без него прожить! Света».

Пожалуй, Свете хуже, чем Гульнаре, не только сама мучается, но и заставила мучиться других: мужа, за которого вышла «назло всему», и сына, которому хочешь, не хочешь скоро, придется угрюмо распутывать узлы, сгоряча завязанные мамой...

Что сказать Свете? Что невозможно убежать от себя в замужество, что любовь не прощает неуважения к себе, капризного стремления сразу, рывком, от себя избавиться? Так ведь она и сама теперь это знает, лучше нас знает. Разве что посочувствовать? Или утешить тем, что у нее все же есть любовь, была и есть — тягостная, изломанная, но живая? Да и молода Света, годы впереди, может, как-нибудь все еще и решится: то ли жизнь наладится, то ли любовь отпустит.

У других бывает хуже...

Мужчины на подобные темы пишут относительно редко. Но порой и им становится невмоготу. Вот тому прямое свидетельство:

«Я не молодой человек, но все же решил просить совета. Дело в том, что уже тридцать лет я люблю одну женщину.

В молодости мы с ней дружили четыре года, дружили честно, любили друг друга, хотели пожениться, клялись, что никогда не расстанемся. Но мои родители и родственники ни в какую не разрешили нам пожениться, так как Марина была другой нации. И вот я взял другую девушку, которую хотели мои папа с мамой.

Моих родителей давно уже нет в живых, они на покое, а я все мучаюсь—нет моих сил! Не подумайте, что живу плохо. Нет, живу хорошо, четверо детей, уже двое женаты, есть внуки. И материально живу неплохо, есть машина, мебель, ковры. Но все не то, потому что нет любви.

Моя Марина (позволю себе ее так называть) тоже вышла замуж за другого парня, и так же, как у меня, у нее уже есть снохи, зятья и внуки. Но мы по-прежнему любим друг друга.

Нет, мы не встречаемся. Но сердцем своим, уже немолодым, чувствую, что и Марина меня еще любит. Ведь я же у нее первая любовь, как и она у меня, а первая любовь никогда не ржавеет.

А вот недавно у Марины случилось большое горе: умер муж. Вы не представляете, как мне ее жалко! Я ее жалею в душе, и охота подойти, сказать ласковое слово, приласкать, но не решаюсь, боюсь, что не получится, боюсь, что Марина не захочет со мной говорить. А вот любить ее стал еще сильней и крепче: чем больше старею, тем больше ее не хватает.

Марина — душевный человек, всегда людям поможет, подскажет, посоветует, у нас все ее уважают. А вот жена моя ее терпеть не может, хоть Марина ничего ей не сделала плохого, наоборот, помогла устроиться на работу. Но жена знает, что я любил ее когда-то, и, видно, чувствует, что и сейчас еще люблю.

Я хочу посоветовать молодежи: думайте путем, когда выбираете себе подругу жизни. Родителей нужно слушать, даже обязательно. Но если уж полюбили всем сердцем и душой, то ни шагу назад, боритесь за свою любовь, это — самое важное.

Мне уже пятьдесят четыре года, и Марине пятьдесят, у обоих головы седые, старость подошла. А мы и не жили под одной крышей, это ведь казнь. Когда я ее встречаю, у меня сердце колотится, как у мальчишки, вот какая сильная первая любовь.

Я хочу встретиться с Мариной, только встретиться, попросить прошения и сказать, что я любил ее всю жизнь и сейчас люблю. Посоветуйте, можно ли так сделать? Или лучше уж молчать всю жизнь?

Если можно, фамилию мою не называйте».

Гульнаре трудно. Свете трудно, но автору этого письма, пожалуй, еще труднее. Он прожил жизнь не плохую, не позорную, но словно бы чужую. А своя, та, что могла получиться, вот уже тридцать лет как бы существует поодаль. И автор письма разрывается надвое: сам в реальной действительности, а память, совесть, как в старину говорили, душа — там, в той жизни, что, увы, не состоялась. И прав человек, не преувеличивает: это казнь.

Кстати, о родителях. Автор письма винит их умеренно и правильно делает. Родители ему зла не хотели. В их размышлениях был свой резон. Рассуждали практически: другая нация — другие обычаи, привычки, манеры, нравы, кухня... Так зачем, дескать, молодой семье с первого дня столько сложностей? Не лучше ли подыскать сыну жену, которой не придется ни доучиваться, ни переучиваться, ни приспосабливаться, которая из родительской семьи перейдет в мужнину легко, как из комнаты в комнату?

У Конечно, когда люди разных обычаев, разного жизненного опыта соединяются в семью, обоим трудно. Любые несовпадения так или иначе сказываются. Сложно, допустим, сибиряку с молдаванкой, деревенскому с городской, инженеру с балериной. К чему-то приходится привыкать, чему-то учиться, с чем-то мириться.

Все так! Но ведь любая учеба трудна. А мы учимся — вон как рвемся в институты! В общежитиях живем, углы снимаем, перебиваемся с чая на суп, но учимся. А ведь, если разобраться, человек иной культуры рядом — это все равно, что институт на дому. Незнакомые быт и опыт, естественно, становятся твоими, дети без всяких репетиторов лопочут на двух языках, другая нация делается родственной, жизнь богаче.

Но главное не в этом. Главное — родители автора письма забыли, что с любовью не шутят. Плохи шутки с любовью.

Однако, повторю, вина родителей в этой истории не самая большая. Есть человек виноватей. Автор письма.

Дело родителей было советовать, уговаривать, отговаривать, запрещать, разрешать, мешать или помогать. Его же дело было решать. И еще — платить за свое решение.

Он и платит. Тридцать лет платит.

Жалко человека очень. Только какой ему прок в нашей жалости! Ну, а совет... Как ему быть: сказать женщине, что любил ее и любит, или так уж и молчать до конца своих дней?

Я думаю, сказать. По крайней мере, на душе станет светлее. А для нее в таком признании никакой обиды нет. Даже наоборот: человеку легче жить, когда знает, что кто-то на земле его любит...

Вот еще одно мужское письмо, только автор его, к счастью, помоложе, и опасная шутка не так далеко зашла.

«Меня зовут Андрей, мне двадцать четыре года.

Придя из армии, я начал выпивать, курить, прогуливал на работе. И случайно встретил свою любимую. Зовут ее Таня, тогда она окончила десять классов и готовилась в техникум.

Проводив ее до дома, я поговорил с ней несколько минут и сразу убедился, что она скромная девушка. Дома я не мог уснуть, думал о ней. И решил: если бы она согласилась со мной дружить, я забыл бы выпивку и все плохое.

И мы стали дружить. Дружили три года. Осенью решили пожениться. Но тут случилось непоправимое, о чем я напишу, а сперва хочу рассказать о ней.

Таня скромна, честна, справедлива. При встрече всегда расспросит, как на работе, как здоровье родных. Только благодаря ей я поступил учиться. Она радовалась каждому моему успеху, и я радовался за нее. Многие в селе знали о нашей дружбе.

Но я уже написал — случилось непоправимое.

Пришел из армии ее одноклассник. Они встретились. Встретились просто как старые знакомые. Словом, он пригласил ее на танцы. А в деревне мне сразу наговорили разной чепухи.

Я, не подумав как следует, стал ревновать, придираться к ней. Она оправдывалась, убеждала меня, но я, глупец, поверил не ей, а людям. От обиды, как последний дурак, я побежал к другой.

И, только став встречаться с другой, я понял, что не все девушки одинаково скромны и воспитаны. В своей новой знакомой я не встретил и сотой доли того, что есть в моей любимой Танюше. Новую знакомую, я даже не хочу называть ее имя, не интересуют мои успехи на работе, в учебе и т. д. Ей безразлично, какой я к ней приду, хоть на ногах не стой, лишь бы пришел. Еще сама нальет рюмку, и закурить даст.

Институт я почти забросил, мне все стало неинтересно. Одним словом, я понял, что свернул не в ту сторону.

Но назад поворота нет. Таня это посчитала унижением и не может мне простить. Как я ее умолял. Но в ответ только «нет». Она говорит, простить тебя — значит унизиться перед всей деревней. А я думаю: разве нельзя простить, если любишь по-настоящему? А она говорит: разве можно пойти к другой, если любишь по-настоящему? Вот так мы с ней говорим, а кто из нас прав?

Таня сейчас дружит с другим парнем. Но мне кажется, что дружба у них не клеится. Она его не любит. Но все равно он стал лучше, бросил выпивать, курить, поступил в техникум — я считаю, это ее заслуга.

Не знаю, как вернуть все обратно. Родные заставляют жениться, годы-то идут. Но соединить свою судьбу я хотел бы только с Таней.

Может быть, мое письмо вам покажется наивным. Извините, пожалуйста! Но я понял, что любовь может приносить страшные человеческие мучения и что любви немножко противоречит гордость. Как бы я хотел, чтобы Таня поняла меня! Андрей».

Пока письма пишутся и летают туда-сюда, время идет. Не знаю, что сейчас у Андрея с Таней. Может, помирились, может, вконец разошлись. Может, вместо одной, намечавшейся осенью, сыграны целых две свадьбы и бывшие влюбленные станут порознь пытать судьбу на ее новых:, крутых виражах. Все возможно!

Но если в то, что было, последние гвозди еще не вбиты, если дощечка над оврагом качается, но не рухнула, если, наконец, Таня и в самом деле любит Андрея, а не нового своего друга, тогда самое время сказать:

— Стоп, ребята! Без суеты. С любовью не шутят!

Таню легко понять. Любовь сильна, но и гордость не беспомощна, а живем мы не на острове, живем среди людей. У деревни много языков, а глаз еще больше: все видит, все знает, все обговорит. Любую новость обсосет до косточки.

Кстати, проблема эта вовсе не деревенская. В конце концов, в каждом большом городе у каждого есть сотня-другая родных, соседей, сослуживцев, приятелей, однокурсников, однокашников. По сути дела, та же самая деревня. Такая же глазастая и охочая до новостей.

Каким смелым ни будь, а с этой деревней приходится считаться. Однако надо обяза-тельно помнить вот что.

Деревня может обсудить, может осмеять, может одобрить. Может год стегать паскудной сплетней, может, напротив, уважительно похлопать по плечу. Вообще деревня может очень многое.

Но не все! Понимаешь. Танечка, не все.

Жить тебе в деревне, но не с деревней. И детей рожать не от деревни. И самое дорогое, сокровенное делить не с деревней. Так что считайся с соседями, успокаивай их, ублажай, но не ценой всей своей судьбы. Гордость — вещь достойная, но холодная, она любви не заменит.

Поэтому — если, конечно, любишь Андрея — не торопись с решениями. Любящие в жизни, словно цепью связаны. Топят одного — тонут оба. Решишь наказать близкого человека — накажешь и себя. Всякая его боль отзовется в тебе.

Поэтому не спеши кидать камень в любимого — со всей силы, со всей злости, со всей местью попадешь в себя.

ТРИ ПУДА СОЛИ

Итак, с любовью не шутят, как не шутят с проводами высокого напряжения. Не балуйся—убьет!

Вместе с тем, относясь к ней с необходимым уважением, вовсе не нужно ее обожествлять. Не нужно говорить о ней с восторженным придыханием, не нужно закатывать глаза. На любовь, как и на провода высокого напряжения, лучше смотреть трезвым внимательным взглядом. Она ведь бывает не только прекрасной, возвышенной и неземной — эгоистичной тоже бывает, и жестокой. Много доброго, но и злого немало творится на земле именем любви.

Прежде всего надо бы определить само понятие. Что ж это такое — любовь?

Но определения дают философы. А я всего лишь писатель. Я лучше пример приведу, или два, или три.

Ну вот хотя бы. Празднуется золотая свадьба. Пятьдесят лет бок о бок, в мире и согласии. Пусть не всегда мир. пусть не полное согласие. Но ведь полвека вместе! Любовь, конечно же, любовь. А вот еще пример — письмо.

«Мне тридцать лет, трое детей. Муж у меня не пьет, не курит, очень хороший. Трехкомнатная квартира, вся обстановка, одеться, обуться тоже полно. Все завидуют мне, но я себя считаю самой несчастной на свете. Я мужа не люблю. Сначала думала, привыкну, но мы живем уже десять лет, и я поняла, что никогда не привыкну.

Лет пять, назад я нечаянно встретила одного мужчину, я его полюбила с первого взгляда, он тоже, мне кажется, полюбил меня. У него тоже трое детей, жена.

И вот, где бы я ни была, что бы ни делала, я думаю только о нем. Жить не могу без него. Видимся с ним очень редко, и то просто посмотрим друг на друга издали. Я думаю, он боится разговоров. Но я бы с любимым на все решилась, хоть на край света.

Не осуждайте меня, я ничего не могу сделать с собой. Посоветуйте, как мне жить дальше. Лена».

Как видим, и тут любовь. Самоотвержен-ная, на все готовая, хоть на край света. Никакие беды не страшны, все препятствия побоку! Муж, непьющий и некурящий, очень хороший, переживет. Трое собственных де-тей перебьются. Трое чужих перетопчутся. Лишь бы с любимым...

Говорят, чтобы узнать человека, надо съесть с ним пуд соли. С любовью не грех съесть и три пуда.

Это я зову не к осторожности, а к любви. Ведь оказавшиеся вдруг лишними муж, жена, путающиеся под ногами дети тоже любят и тоже очень хотят любви. Так хоть оглядись толком, прежде чем поставить ногу на чье-то горло. Из всех видов бегства бегство с любимым самое благородное, но не тогда, когда романтическая дорога на край света вымощена костями близких...

Пусть не обижается Лена из Железногорска, но мне кажется, что страстные взгляды издали все же недостаточно убедительный аргумент в пользу единственной в жизни любви. Кто знает, чем обернется этот визуальный роман: великой радостью, взрывом страсти, минутной блажью или просто нелепым недоразумением? А ведь плата за все варианты одна: две семьи, шесть детей.

Существует выражение «вино любви». За последние века оно в различных вариантах столько раз повторялось, говорилось и даже пелось, что сейчас звучит пошловато. Но по сути оно, увы, достаточно точно.

Сильная влюбленность временами напоминает опьянение. Тот же внутренний подъем, та же раскрепощенность, та же блаженная улыбка. Прекрасно! Но, к сожалению, порой та же душевная разболтанность, безответственность. И что самое неприятное—иллюзия безнаказанности. Чего-то натворил. Не судите строго, ни черта не помню, выпимши был...

Пьяным нынче не прощают ничего. Любовь оправдывает многое. Но не все! Далеко не все. Никогда, ни при каких условиях любовь не должна опускаться ниже норм элементарной человеческой порядочности. Не простят. Сам себе не простишь.

Подробности

Автор: Super User

Категория: Основная

Опубликовано: 06 февраля 2025

Просмотров: 51

Больное общество

В Соединенных Штатах продается карточная игра под названием «Ядерная война». Нет, она не из тех секретных «игр», которыми в порядке исполнения своих служебных обязанностей регулярно и всерьез занимаются над картой мира вашингтонские политики и генералы, разыгрывая разные варианты планируемой ими атомной войны.

Это забава для часов досуга, она открыто продается в игрушечных магазинах, упакованная в коробку с изображением ярко раскрашенного гриба атомного взрыва. В коробке — карты с нанесенными на них цифрами, обозначающими количество населения. Выигрывает в ту игру тот, кто сумеет «условно умертвить» все население на картах своего противника.

А некто Стив Джексон из города Остин запатентовал еще более забавную игру под названием «Убийца». Игра эта долгая — от сорока восьми часов и до семи суток кряду ее участники охотятся друг за другом повсюду днем и ночью с целью «проявить свой талант в искусстве истребления людей».

Только ведь в США убивают и всерьез. Об этом буквально кричит статистика преступности, которую даже президент Рейган назвал «ужасающей».

По официальным данным ФБР, вероятность стать жертвой убийства или другого серьезного преступления в США за последние десять лет возросла втрое. Каждые 24 минуты в США совершается убийство. Более двадцати двух тысяч в год. Это не считая тех двух миллионов человек, которые ежегодно остаются калеками в результате нанесенных им преступниками увечий.

Иностранцев, прибывающих в Нью-Йорк на пароходе и находящихся еще под впечатлением великолепного вида с моря на лес небоскребов и статую Свободы, буквально ошарашивает то, что на берегу их встречают стальные, как в тюрьмах, двери, решетки, барьеры, сторожевые псы у ног полицейских, вооруженных не только револьверами, но и армейскими автоматами.

Нью-Йорк, по официальным данным, находится лишь на восьмом месте в списке самых опасных городов США, но в Центральный парк города из боязни быть ограбленным или убитым люди боятся ходить теперь не только вечером, но и днем. Полицейские посты дежурят на каждой станции метро, сопровождают каждый поезд.

Медицинская статистика свидетельствует, что главной причиной смерти мужчин в возрасте от 15 до 44 лет в Нью-Йорке являются не болезни и не несчастные случаи, а убийства. Мужчин в этом городе убито уже почти в два раза больше, чем погибло американцев на фронтах второй мировой войны.

«Больное общество» — этот термин давно уже приняли не только критики, но и сторонники «американского образа жизни». Уже выведены определенные закономерности, «нормы» анормальности этого общества. Например, когда уровень безработицы в США повышается на 1 процент, число убийств возрастает на 5 процентов, самоубийств — на 7 процентов, на 4 процента становится больше заключенных в тюрьмах.

Пропагандистам буржуазного общества было бы, конечно, очень удобно обвинить в росте преступности и в прочих социальных недугах отчаявшихся безработных, если бы безработица не была порождением этого общества. И не только за океаном. Кое к чему из «американского образа жизни» привыкли уже в странах Западной Европы...

Вторжение в быт Франции и французов мира жестокости и насилия заставило французского писателя Поля Элюара написать сказку про девочку, которая не хотела расти, чтобы отдалить встречу с этим страшным миром взрослых...

В ФРГ в 1982 году было совершено свыше четырех миллионов только тяжелых уголовных преступлений. Обогатившись опытом из-за океана, создали настоящую мафию у себя дома японские бандиты. Пройдя школу американской «коза ностры», сицилийские мафиози прибрали к рукам уже весь Апеннинский полуостров.

...На постаменте памятника, сооруженного в городе, где жил изобретатель известного револьвера, высечена надпись: «Бог создал людей — полковник Кольт сделал их равными». Револьвер в Соединенных Штатах всегда мог и может купить себе каждый. А там уж все зависит от умения вовремя пустить его в ход. Как это важно, свидетельствует уже то, что возник чисто американский вид спорта — соревнование на быстроту выхватывания пистолета. Вместе с рождением Соединенных Штатов родился там и «закон кольта»: прав тот, кто выстрелит первым.

Культ грубой силы — одна из главных основ «американского образа жизни». Так повелось со времен первых колонистов, истреблявших коренное население Америки, и с далеко не романтичных в действительности и совсем не славных дней «золотой лихорадки».

Нравы мафии определили мораль «американского образа жизни», ее методы стали общепринятым средством достижения успеха в экономической конкуренции и политической борьбе.

В свое время Карл Маркс отметил, сколь верна фраза из журнала «Куотерли ревью» о том, что при 100 процентах прибыли капитал «попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы». Разного рода преступлениями отмечен путь «наверх» практически всех семей американских миллиардеров. Мало того: преступники из мафии давно уже стали поистине уважаемыми членами американского общества. Роскошные особняки главарей мафии, расположенные в самых фешенебельных кварталах американских городов, поражают своим великолепием. Съезды синдикатов преступников проводятся практически вполне легально.

Еще бы не уважаемые люди! Ведь прибыль в их бизнесе достигает 1000 и даже 2000 процентов. Общий объем годового оборота индустрии организованной преступности, перевалив за 50 миллиардов долларов, занимает третье место в экономике страны, уступая лишь автомобильному концерну «Дженерал моторе» и нефтяному гиганту «Эксон».

Угодив за торговлю наркотиками в тюрьму в Лиме, один из боссов империи зла, некий Карденас, предложил за свое освобождение правительству Перу финансовую помощь в ликвидации колоссального внешнего долга страны.

На мелкие услуги, оказываемые преступным миром внешне респектабельным бизнесменам и политикам, уж давно перестали обращать серьезное внимание. Так же, как смотрят сквозь пальцы на преступные действия самих респектабельных господ, включая высших чиновников администрации Рейгана. Они, по свидетельству американских газет, давно уже превзошли своих предшественников по количеству скандалов, связанных с коррупцией и незаконными махинациями.

Член комиссии по торговле между штатами Ф Андре, которого вместе с министром труда США Р. Донованом обвинили в связях с мафией, прямо заявил, что. рассматривает взятки как «элемент свободного рынка». И если Никсона в свое время с позором выгнали из Белого дома за то, что его люди лишь пытались подслушивать разговоры политических противников, то Рейгану и его «рати» сходит с рук, мягко говоря, «изъятие» документов из штаб-квартиры ныне поверженного конкурента. Человек, участвовавший в осуществлении этого преступления, ныне занимает пост главы Центрального разведывательного управления США. Там он использует секретную экономическую информацию, добываемую его агентами, для собственных спекуляций на бирже.

На выборах 1980 года администрация Рейгана которую называют «правительством миллионеров», пришла к власти главным образом потому, что обещала уменьшить безработицу путем снижения налогов на предпринимателей. Они, как предполагалось, вложат высвободившиеся у них деньги в развитие новых производств и создадут тем самым новые рабочие места. Ныне выяснилось, часть недополученных государством налоговых денег действительно была вложена их хозяевами в развитие производства. Но прежде всего не в США, а в других странах, где рабочая сила дешевле и процент прибыли выше. В Америке же безработица тем временем выросла, а в раде районов достигла уже 20 процентов. Сколько это, если считать по той «норме» убийств, самоубийств и прочих тяжелых преступлений?

Ничего не можем сделать,— разводят руками миллионеры из администрации Рейгана — Мы не имеем права заставить хозяев поступить иначе. Не можем нарушать свободу частного предпринимательства».

Пока существует эта «Свобода», основа основ системы капитализма, преступность и насилие были и будут неотъемлемой частью американского образа жизни», как и всего буржуазного общества в целом.

Нигде в мире, ни одно общество на земле не создало столь презрительного отношения к слабому и неудачливому. При всей быстротечности и переменчивости мод одна из них в Америке неизменна — это мода на богатство и успех. И частная реклама, и государственная пропаганда, и весь традиционный строй мышления в США внушают людям, что настоящий американец должен обязательно быть богатым, сильным, красивым и удачливым.

«Вы выглядите на миллион долларов» — говорят друг другу американцы при встрече вместо того, чтобы просто сказать: «Вы хорошо выглядите». «Я покупаю это»,— скажет американец, чтобы выразить согласие со своим собеседником

Денежные отношения, рыночная конъюнктура пронизывают все американское общество, где и в работе и в личных отношениях людей, как на рынке, нет и, не может быть ничего постоянного и прочного. Любые ценности рассыпаются в прах перед тем, что сегодня лучше продается, за что в данный момент больше платят. К чисто денежным отношениям часто сводятся дружба, любовь и даже родственные связи.

Тот, кто не сумел стать богатым,— слабак, недостойный называться настоящим янки. Потому-то с ранних лет юный американец живет в постоянном страхе, как бы не отстать от своих сверстников. Он боится не справиться, не успеть, не суметь. И поэтому он готов на все, чтобы схватить, вытащить, вырвать из рук конкурентов по «крысиной гонке» — так сами американцы называют свою жизнь — заветный счастливый билет. Чтобы разбогатеть, он готов пойти и на преступления, описаниями которых полны газеты, книги, радио- и телепередачи. Там все так просто: убил или ограбил банк, час работы — и миллион в кармане, и ты «наверху».

Не понимая подчас, что реклама «американского образа жизни» и «равных возможностей» их обманула, что места «наверху» достаются лишь немногим, юные американцы, не достигшие заметного успеха в жизни, а тем более те, кто стал безработным, винят в этом себя. Считают себя тупицами, недостойными жизни на земле. В этом — причина миллионов трагедий, источник пьянства, наркомании, душевных болезней, преступности и самоубийств, принявших массовый характер.

Общество, не сумевшее дать своим гражданам никакого идеала, кроме всевластия денег,— больное, обреченное общество. Президент Картер был вынужден первым признать то, что в годы его правления произошел решающий поворот в сознании американцев: опросы общественного мнения неопровержимо доказали, что народ, традиционно славившийся своим оптимизмом, надеждой на счастье и успех в будущем, не верит больше в «хэппи энд». Взамен этого в сознании подавляющего большинства американцев прочно укоренился «глуми бум» — «бум уныния».

Это уныние и страх перед настоящим и будущим подогреваются возникшей в последние годы «индустрией страха». В ней независимо друг от друга, но в одном направлении, каждый со своей целью действуют и некоторые буржуазные деятели искусства, и предприниматели, и политики.

Первые, уловив тенденцию эскалации страха, создали с целью наживы литературу и кинематограф ужасов. Вторые, умышленно сгущая страхи возможных экономических катастроф, пытаются тем самым держать в повиновении, отвадить от забастовок рабочих и служащих. Третьи вкупе с первыми и вторыми раздувают военный психоз, пугают людей «нашествием коммунизма», чтобы подстегнуть и оправдать гонку вооружений, заставить людей смириться с проводимой ими политикой, продиктованной интересами военно-промышленного комплекса.

Огромной отраслью «индустрии страха» с многомиллионными оборотами стал бизнес всевозможных религиозных сект, обещающих запуганным, запутавшимся в жизни людям спасение души. Миллионы долларов зарабатывают на том же тучи расплодившихся в США ведьм, колдунов, гадалок, астрологов и прочих шарлатанов, обеспечивающих легковерным американцам «контакт с потусторонним миром».

Убеждая сограждан в мнимой беззащитности Америки перед «агрессивным мировым коммунизмом», вашингтонские политики и генералы постоянно трясут нацию своим «балансированием на грани войны» — с репетициями ядерных тревог, наводняют газеты, экран и эфир паническими картинами вот-вот готовой разразиться ядерной катастрофы. И все с той же единственной целью — оправдать агрессивную внешнюю политику Вашингтона.

Некоторые психологи в США утверждают, что на фильмы ужасов, запуганные окружающей действительностью, американцы ходят, будто бы для того, чтобы... успокоиться. Выйдут, мол, они после сеанса из зала, где только что видели реки крови и горы трупов, и вздохнут облегченно: «Уф! В жизни все-таки не так страшно!»

Одни американские ученые считают, что это хорошо — вроде бы успокоился человек. Другие утверждают, что плохо — с каждым новым кровавым фильмом идет привыкание к жестокости, насилию и страху, идет повышение морального болевого порога, которое может, в конце концов, привести и к полной морально-нравственной глухоте.

Хотя глава Белого дома и вздыхает притворно по поводу «ужасающей» статистики преступности, но сегодняшнее состояние американского общества на руку правящей верхушке миллионеров. В обстановке насаждаемой жестокости и страха, растущего пессимизма и отчаяния легче запугать обывателя «советской угрозой», отвлечь внимание народных масс от кричащих противоречий американского образа жизни, еще более взвинтить гонку вооружений.

Пессимизм — психология тупика, политического, экономического, нравственного. Это понимают уже самые разные слои населения в «свободном мире». Они ищут выхода из нынешней ситуации и обсуждают варианты.

Постоянным фактором политической жизни Запада стали антивоенные массовые выступления. Западная Европа продолжает протестовать против размещения здесь американских ядерных ракет, и пикеты у американских баз не сняты. «Если американцы не готовы пожертвовать Чикаго ради Гамбурга, то какого дьявола мы должны жертвовать Гамбургом, чтобы защитить Чикаго?» — этот вопрос задает своим читателям западногерманский журнал «Шпигель».

Чувствуя настроение масс, все главные соперники Рейгана на предстоящих выборах обещают вести более разумную, взвешенную политику, расширить диалог с миром социализма. Один из них. Г. Харт, вспоминает времена Рузвельта, признает, что «повторение традиционных лозунгов и идеологических доктрин не вернет людям работы, не поставит под контроль гонку вооружений, не поможет нанести поражение нынешней администрации». «Больное общество» ищет средства, которые спасли бы его. «Традиционные лозунги и доктрины» явно и очевидно обанкротились.